7 июля родился Виктор Петрович Мещеряков (1936–2011) – один из виднейших исследователей жизни и творчества А. С. Грибоедова.
 |
| Виктор Петрович Мещеряков в годы работы профессором СГУ. |
Критически относившийся к партийной идеологии в жизни, в науке о создателе «Горя от ума» Мещеряков, тем не менее, придерживался официозных взглядов. Впрочем, это не помешало учёному стать одним из признанных авторитетов в «отрасли», а его книгам занять достойное место в грибоедовиане.
О крымском путешествии Грибоедова профессор Мещеряков писал не единожды. Этой темы он касался на страницах монографий «А. С. Грибоедов: литературное окружение и восприятие» (1983 г.), «Жизнь и деяния Александра Грибоедова» (1989 г.), в статье «Был ли А. С. Грибоедов членом Северного общества декабристов?» («Вопросы русской литературы», № 1, 1991) и в некоторых других работах.
Грибоедовской поездке на Юг Мещеряков посвятил и отдельное исследование – статью «Замыслы беспредельные», опубликованную в одном из номеров некогда популярной, а теперь не издаваемой и совершенно забытой газеты «Слово Тавриды». Предлагаю вниманию уважаемой аудитории этот малоизвестный и с некоторых пор труднодоступный материал.
* * *
Замыслы беспредельные.
В биографии “одного из умнейших людей России», как называл Пушкин Грибоедова, немало нерасшифрованных страниц. Остановимся на одной из них, на которой запечатлены три летних месяца его пребывания в Крыму. В научной литературе и в художественных произведениях о Грибоедове эти дни почти не освещены. А они заслуживают самого пристального внимания.
После четырехлетнего пребывания за хребтами Кавказа Грибоедов получил длительный отпуск и приехал в Петербург. В дорожном портфеле его лежала рукопись «Горе от ума». Комедию при жизни автора не удалось ни напечатать, ни поставить на сцене, но в рукописном виде (прообраз позднейшего «самиздата») она разошлась во все уголки страны и имела огромный успех. Особенно горячими поклонниками пьесы были декабристы, использовавшие ее для обличения самодержавия. Именно их трактовка грибоедовского шедевра и была потом впрессована в школьные и вузовские учебники.
Из Петербурга Грибоедов ехал в Тифлис, чтобы поступить в распоряжение наместника Кавказа прославленного боевого генерала А. П. Ермолова, у которого Грибоедов пользовался большим доверием. Ермолов хорошо был осведомлен о намерениях декабристов и даже сочувствовал их планам, но при этом занимал позицию наблюдателя.
В подорожной, выданной коллежскому асессору Грибоедову, указывался маршрут, удлинявший обычную дорогу чуть ли не вдвое: через Москву, Киев, Таврический полуостров, Одессу и Сухум-Кале (Сухуми). Традиционный маршрут на Кавказ был иной. Никакого личного интереса у Грибоедова в таком маршруте не было.
В Киеве, лишь успев отряхнуть с себя дорожную пыль, Грибоедов тотчас же встретился с руководителями Южного тайного общества – М. П. Бестужеым-Рюминым, С. И. Муравьевым-Апостолом, С. П. Трубецким, А. З. Мравьевым и М. И. Муравьевым-Апостолом.
Когда через полгода участников этой встречи в следственном комитете начнут допрашивать, что побудило их собраться в гостиничном номере только что приехавшего Грибоедова, они начнут давать путаные и неопределенные ответы, доказывать, что это было самое невинное дружеское свидание с человеком, который привез последние столичные новости. Один Трубецкой осторожно показал, что в Киеве Грибоедова «испытывали», но он не обнаружил желаемого для заговорщиков образа мыслей, и беседа не дала никаких результатов.
Тридцать лет спустя один из двух ближайших друзей ГрибоедоваА. А. Жандр (вторым был С. Н, Бегичев) поведал Д. А. Смирнову, собиравшему сведения об авторе «Горя от ума», который спросил: какова была действительная степень участия драматурга в заговоре 14 декабря?: «Да какая степень? – Полная». – Полная? – произнес я (Смирнов) не без удивления, зная, то Грибоедов сам же смеялся над заговором, говоря, что 100 человек прапорщиков хотят изменить весь правительственный быт России. – Разумеется, полная. Если он и говорил о 100 прапорщиках, то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне».
Киевские декабристы «неотступно» приглашали своего гостя ехать в Бердичев на годовую ярмарку, где должна была состояться встреча с Г. Ржевусским. Однако ни в Бердичев, ни в Одессу Грибоедов не попал.
Тут следует уточнить, что Г. Ржевусский, как и два других его соотечественника, с которыми Александр Сергеевич вскоре будет иметь конспиративное свидания в Крыму, были тесно связаны с польскими освободительно-политическими кругами и русскими тайными обществами.
Свидание состоялось на вилле графа Г. Олизара в Аю-Даге, на территории нынешнего Артека, где граф залечивал сердечны раны от безответной любви к М. Н. Раевской. Той самой Марии Раевской, что вдохновляла Пушкина и затем последовала за мужем, С. Г. Волконским, в сибирскую ссылку.
Четвертым участником встречи был знаменитый польский поэт А. Мицкевич. О чем они говорили, можно только догадываться. Бесспорно одно: предмет разговора был политическим и секретным. Не случайно Грибоедов в письме к Бегичеву из Симферополя намекает на что-то важное, о чем лучше не говорить в письме, которое могло попасть в чужие руки: «О Чатырдаге и южном берегу после, со временем».
Грибоедов виделся с польскими заговорщиками и южными декабристами в очень опасный момент для их организации.
Правительство уже знало о существовании заговора и установило за «южанами» слежку. Промедление для них становилось смерти подобно. Единственный выход заключался в форсировании ранее принятого плана действий. И Грибоедов мог быть здесь полезным.
«Южане» виделись не просто с автором знаменитой пьесы, для них он был прежде всего эмиссаром Северного тайного общества, в план которого, как нетрудно догадаться, входила задача консолидации сил «северных» и «южных».
Но последние делали ставку на другое. Через посредство Грибоедова они хотят ознакомить Ермолова со своим, так называемым, «белоцерковским планом» и привлечь могущественного наместника Кавказа на свою строну. План заключался в убийстве Александра I в Белой Церкви, где тот должен был появиться в начале осени для участия в ежегодном смотре войск, и последующем «возбуждении» солдат. Если бы по свершении задуманного удалось привлечь на свою сторону и Ермолова, располагающего мобильной и испытанной в сражениях армией, то у «южан» появлялся вполне реальный шанс захватить власть в столице, а, стало быть, и в стране.
По всей вероятности, Грибоедов на был уполномочен на принятие единолично столь ответственного решения, да и к намерению «южан» отнесся он скептически. Свидание же с польскими заговорщиками его скепсис могло только усилить.
Три месяца провел Грибоедов в Крыму. Исходил и изъездил все южное побережье. Казалось бы, после такого великолепного отдыха, после целого ряда новых интересных знакомств и свиданий с некоторыми старыми друзьями он должен был воспрянуть и душой и телом. А Грибоедов в письме к С. Н. Бегичеву от 9 сентября 1825 года делится своими тяжелыми чувствами. «Ну вот, почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль . Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? Умею ли писать? Право, для меня все еще загадка. Что у меня с избытком найдется что сказать — за это ручаюсь, отчего же я нем?! Нем как гроб!! … Подожду, авось, придут в равновесие мои замыслы, беспредельные и ограниченные способности. Сделай одолжение, не показывай никому этого лоскутка моего пачканья; я еще не прочел, но уверен, что тут много сумасшествия».
Через три дня тоска становится еще сильнее. Письмо тому же Бегичеву, которому он только и мог излить душу, заканчивается таким абзацем: «А мне между тем так скучно ! так грустно! думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а все не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности. — Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! Воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружаться терпением; пускай оно останется добродетелью тяглого скота. (…) Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а чувствую, что то или другое у меня впереди».
Очевидно, что так реагировать можно только на те события, от которых зависит смысл жизни, если не сама жизнь. Неужели Грибоедов всерьез мог помышлять о самоубийстве только потому, что ему какое-т время не писалось?
Особо следует выделить вот эту фразу – «я с некоторых пор мрачен до крайности». С каких же именно? Судя по дневнику, который Александр Сергеевич вел в Крыму с 24 июня по 12 июля включительно, в этот период мрачные мысли не отягощали его. Тоска пришла позднее. Видимо встреча с польскими заговорщиками послужила своего рода лакмусовой бумажкой, выявившей для Грибоедова прожектерскую непрактичность «ста прапорщиков», вознамерившихся переделать «весь правительственный быт России».
Здесь уместно будет провести параллель между Пушкиным и Грибоедовым. Узнав о казни пятерых вожаков заговора, Пушкин скорбит, но в отчаянии не впадает. А Грибоедов? «Пора умереть», хотя до развязки еще далеко и какой она не будет, никто не знает. Одним темпераментом ситуацию объяснить невозможно. Пылкость характера драматурга отмечали многие, знавшие его близко. Но ведь и Пушкина флегматиком назвать никак невозможно.
В биографии Грибоедова есть один эпизод, который отчасти позволяет понять, почему так мучительно переживал безрезультатность переговоров в Крыму. История эта рассказана в мемуарах Бегичева. Грибоедов, вспоминал Степан Никитич, «однажды сказал мне, что ему давно входит мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование; я улыбнулся и отвечал: «Бред поэта, любезный друг!» — «Ты смеешься, — сказал он, — но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении азиатцев! Магомет успел, отчего же я не успею?» И тут заговорил он таким вдохновенным языком, что я начинал верить возможности осуществить эту мысль».
Эпизод этот не имеет аналогов мировой истории. Ни один из писателей нового времени никогда не ставил перед собой столь грандиозной задачи. Намерение Александра Сергеевича столь ошеломительно, что, видно, не зря ни один из исследователей жизни и творчества Грибоедова не касался его. А между тем, этот эпизод – ключ к настроению, испытываемому Грибоедовым в последние дни пребывания в Крыму.
Надо полагать, что Пушкину на сей счет кое-что было известно. Вот что писал он в «Путешествии в Арзрум» на тех страницах, что отведены были его общению с Грибоедовым: «Рожденный с честолюбием , равным его дарованиям (а дарования Грибоедова, как известно, Пушкин оценивал очень высоко), долго он был опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении».
В бегичевских мемуарах вопрос об участии Грибоедова в заговоре 14 декабря тщательно обойден. И если допустить, что, повествуя о намерении Грибоедова сделать в Персии «совершенное преобразование», мемуарист имел в виду не столько конкретную страну, сколько желание друга выступить на поприще кардинальных социальных преобразований в качестве единоличного «пророка», то многое проясняется. Трудно сказать, как именно намеревался Грибоедов действовать, ясно лишь одно, что он мог вдохновляться примером Наполеона.
У Грибоедова были все основания лелеять мысль о вхождении в высший эшелон власти, которую составили бы декабристы в случае успеха. Его государственный потенциал был куда выше, чем у заговорщиков. Об этом их качестве он был весьма невысокого мнения и даже не считал нужным скрывать его. Память современников сохранила грибоедовский отзыв о «молодых якобинцах»: «Я говорил им, что они дураки!».
И вот, убедившись в том, что «прапорщики» рубят дерево не по себе, Грибоедов и впал в отчаяние, предвидя печальный финал всего предприятия. Позднее он даст беспощадно трезвый анализ заговора в пане неосуществленной драмы «Родамист и Зенобия», в ситуациях и характерах которой легко угадываются события и лица 1825 года.
В. Мещеряков, доктор филологических наук, профессор Крымского университета.
Опубликовано:
«Слово Тавриды», № 2 (3), 1993, С. 10.
Комментариев нет:
Отправить комментарий