Крымская деревня Саблы в судьбе А. С. Грибоедова.

В конце 2007 года, находясь в научной командировке в Санкт-Петербурге, я обратился к руководству местного филиала Архива Российской академии наук (ПФАРАН) с просьбой допустить меня к работе с тамошними фондами. Получив разрешение, тотчас заказал неопубликованную рукопись крымского дневника П. И. Кёппена, посетившего наш край всего через два года после автора «Горя от ума». В путевых заметках учёного я надеялся выявить  какие-либо сведения, относящиеся к А. С. Грибоедову. К сожалению, нужную мне информацию обнаружить не удалось, но факты, приведенные Кёппеном в заметке от 7 октября 1827 года (в ней рассказывалось о печальной судьбе некогда преуспевающей Саблинской экономии) в итоге оказались куда более важными для меня. Благодаря этим записям по возвращении в Симферополь я открыл для себя архив Таврической палаты гражданского суда (фонд № 14 ГААРК) и впервые задумался о той роли, которую сыграло в судьбе Грибоедова его посещение Саблов. Результатом этих раздумий стала моя статья «А. С. Грибоедов и “дуэль четверых”: украинский синдром», опубликованная на страницах научного сборника «Новая филология» (выпуск № 31) в начале следующего 2008 года. Надеюсь, этот любопытный материал будет интересен всем, кто еще не знаком с книгой «Грибоедов и Крым» (Симферополь, 2011). 

* * *

А. С. Грибоедов и “дуэль четверых”: украинский синдром.

Известно, что перед отъездом из Украины в 1825 году Александр Сергеевич Грибоедов написал и отправил своему другу и бывшему сослуживцу С. Н. Бегичеву два письма. В одном из них (самом последнем – от 12 сентября), помимо прочего, он жаловался на тоску, которая охватила его в Крыму: «…Я с некоторых пор мрачен до крайности. Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется» [3 с. 520-521]. А в самом конце, будто подчёркивая глубину собственных переживаний, уже отнюдь не двусмысленно писал: «…Сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди» [там же, с. 521]. 

Разумеется, такие строки (и то душевное состояние Грибоедова, которое они отражали в канун его отъезда на Кавказ) просто не могли не привлечь внимания учёных. Системные же попытки большинства авторов объяснить возможные причины этого состояния и связать их с общей картиной жизни и творчества поэта дают серьёзные основания к тому, чтоб заявить о “крымской” ипохондрии А. С. Грибоедова как о предмете самого тщательного анализа и отнести этот вопрос к числу знаковых проблем его научной биографии. 

Научный интерес к мотивам грибоедовской тоски сложился уже в XIX веке. В разное время (с 1893 по 2005 годы), помимо прочих, его проявляли такие исследователи, как А. Веселовский, П. Дегтярёв, Д. Киреев, В. Мещеряков, М. Нечкина, И. Петрова, Н. Пиксанов, А. Скабичевский, В. Филоненко и Е. Цимбаева. Разумеется, что и количество мнений о том, каковы были причины этой ипохондрии, за такой внушительный срок оказалось весьма значительным.

Вместе с тем, вне зависимости от качества данных идей, все они, в той или иной мере, сводятся к одному: Грибоедов прибыл в Крым уже в плохом настроении. Однако с таким выводом никак нельзя согласиться, поскольку он не подтверждается ни одним из известных на сегодня источников. Напротив – и дневник литератора, и его первое письмо из Симферополя, и свидетельства очевидцев (А. Муравьёва, М. Орлова, П. Свиньина, видевших поэта в Крыму) – всё указывает на то, что минимум, до девятого июля (максимум – до начала либо середины августа) Грибоедов был в хорошем расположении духа.

Это значит, что больше чем за сто лет своей разработки вопрос о том, что же тяготило русского классика в Украине, так и остался нерешённым – вот почему несомненной кажется актуальность его дальнейшего изучения. Цель предлагаемого материала как раз и заключена в том, чтоб определить истинную природу этой ипохондрии, а его задачи сведены к анализу научной литературы и ряда других источников, не использовавшихся ранее в связи с её изучением. Результаты данного исследования имеют вполне конкретную значимость для решения литературоведческой проблемы “А. С. Грибоедов и Украина” как одного из аспектов научной биографии классика. В их сути, аргументации, а также в постановке цели и задач всей работы видится её безусловная новизна.

Как уже было отмечено, главным свидетельством того, что в сентябре 1825 года Александр Сергеевич Грибоедов был мрачен, пока остаётся его письмо к С. Н. Бегичеву, отправленное двенадцатого числа из Феодосии. Неудивительно, что именно к нему (а точнее, к тем его фрагментам, где звучат намёки на самоубийство) и восходят соответствующие доводы большинства упомянутых выше авторов. Однако почти все из них упускают из внимания те строчки из данного текста, которые, по сути, и являются ключевыми ввиду рассматриваемой темы. Вот они: «Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало» [3 с. 521]. 

Подобного рода намёки (на какие-то обстоятельства, которые имеют прямое отношение к Грузии) есть и в другом письме Грибоедова – от девятого сентября 1825 года, также отправленном С. Н. Бегичеву. Драматург писал: «…Легко станется, что я по многом странствии прямо к тебе вернусь» [там же, с. 518], –  и ещё: «Отчего я туда пускаюсь что-то скрепя сердце? Увидишь, что мне там несдобровать» [там же]. Заканчивается данный текст примерно так же: «Коли зимою ворочусь в Москву, и ты там будешь, так заберусь к Дмитрию [родному брату С. Н. Бегичеву – С.М.]» [там же, с. 519]. Всё это значит, что крымские тревоги литератора были как-то связаны с его службой на Востоке. Но как? Почему драматург допускал, что может покинуть её уже предстоящей зимой? И, наконец, что же вынудило его уже раз уехать с Кавказа?

 Очевидно, что в письме от 12 сентября 1825 года поэт мог подразумевать лишь один свой отъезд из Грузии: в феврале-марте 1823-го. Вот что писал он по этому поводу одному из своих сослуживцев (видимо, незадолго до отъезда): «Я умираю от ипохондрии, предвижу, что ночь проведу в волнении беспокойного ума» [3, с. 490]. Что же происходило с ним на Кавказе и почему, наконец, эти чувства с новой силой заявили о себе – на этот раз, в Украине?

В своих заметках Степан Никитич Бегичев намекал на то, что отъезд Грибоедова из столиц и его появление на Востоке в 1818 году в известной степени были следствием одного трагического инцидента – так называемой “дуэли четверых”, в которой будущий драматург принимал активное участие в качестве секунданта. Известно, что этот поединок должен был разрешить конфликт Василия Васильевича Шереметева и Александра Петровича Завадовского, возникший на почве ревности. В конце осени 1817 года поручик Шереметев якобы повздорил с балериной А. И. Истоминой, своей пассией. Граф Завадовский тоже её добивался, вот почему их близость, которой, видимо, не случилось бы без явного участия Грибоедова (жившего тогда на одной квартире с Завадовским), была воспринята как оскорбление. В результате, В. В. Шереметев требовал сатисфакции от А.П.Завадовского, а его друг, корнет А. И. Якубович – от А. С. Грибоедова [2, с. 268-271]. Таким образом, поединок должен был быть двойным: его назначили на 12 ноября 1817 года, и лишь трагическая смерть Шереметева (от пули Завадовского) вынудила Грибоедова и Якубовича на время отложить свои намерения.

Примечательно, что сам драматург был дружен не только с графом А.Завадовским, но и с поручиком В.Шереметевым, что находит подтверждение как в его собственных словах [3, с. 443], так и в следственных показаниях Авдотьи Ильиничны Истоминой [2, с. 268]. Вот почему смерть Шереметева просто не могла не повлиять на тогда ещё молодого поэта (как, впрочем, не могла б не повлиять на него и любая другая смерть на поединке – по сути, им спровоцированном). Интересной в этой связи кажется и фраза А. С. Пушкина, знакомство которого с будущим классиком приходится как раз на 1817 год: «Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств» [1, с. 219], – похоже, что эти слова могут относиться лишь к дуэли "четверых", о которой Пушкин хорошо знал и даже планировал написать в одном из своих романов [там же]. С.Н.Бегичев также вспоминал: «Я был в отсутствии, и Грибоедов писал ко мне в Москву, что на него нашла ужасная тоска, он видит беспрестанно перед глазами умирающего Ш(ереметева), и пребывание в Петербурге сделалось для него невыносимо» [1, с. 10]. Но почему он так остро переживал?

Дон Хуан Ван Гален, близко знавший А. И. Якубовича, намекал на то, что в день поединка «по вине секунданта были нарушены какие-то правила, что и содействовало» [6, с. 210] его трагической развязке. Не Грибоедов ли подразумевался им? Когда в 1829 году русский поэт был убит в Тегеране, Александр Завадовский, по словам одного из его товарищей, заметил: «Не есть ли это божья кара за смерть Шереметева» [8, с. 386]. На что указывают такие слова: исходящие не просто от живого участника событий, а от того, чья пуля решила исход всего дела? Кто же в действительности был ответственен за трагедию 1817 года? И был ли, наконец, виновен в ней именно драматург – не опосредованно, а прямо, ввиду каких-то конкретных обстоятельств? Трудно сказать. Чувствовал ли он свою вину за эту смерть? Похоже, что всё-таки да.

К сожалению, источники, работа с которыми позволила б детально рассмотреть все стороны той «ужасной тоски», о которой писал С.Бегичев, и разобраться в её истинных причинах до настоящего времени не выявлены. Но то, что участие в смертельном поединке стало поворотным в судьбе драматурга, не вызывает никаких сомнений. Вот почему, по меткому выражению Пушкина, молодой поэт решает именно «расчесться единожды навсегда с своею молодости и круто поворотить свою жизнь» [1, с. 219], уехав на Восток. Вот почему нельзя не согласиться с Н. К. Пиксановым, который утверждал, что смерть В. В. Шереметева не просто огорчила А. С. Грибоедова: она «потрясла его душу и вызвала болезненный духовный кризис» [7, с. 232]. 

Но “удаление” от столиц не дало будущему классику ожидаемого покоя: приехав на Кавказ, он встретил Александра Ивановича Якубовича, который был сослан сюда в наказание за участие всё в той же “дуэли четверых”. Новый поединок был неизбежен: Грибоедов и Якубович стрелялись 23 октября 1818 года (детали этого важного инцидента хорошо известны по запискам Н. Н. Муравьёва [1, с. 58-64], который был секундантом А.И.Якубовича).

Воспоминания Николая Николаевича Муравьёва интересны и тем, что в них имеется указание ещё на один эпизод, имеющий ключевое значение для осознания того, из-за чего А. С. Грибоедов покинул Грузию в 1823 году. Связан этот инцидент с другим известным поэтом – В.К.Кюхельбекером, который попал на Кавказ вынужденно, скрываясь от возможных проблем с властями. Известно, что, оказавшись в Тифлисе, будущий декабрист близко сошёлся с жившим и работавшим здесь Грибоедовым, но обосноваться в Грузии прочно так и не успел. В апреле 1822 года в связи с участием в дуэли (против одного из своих сослуживцев – как считается, родственника генерала А. П. Ермолова [5, с. 14], русского “наместника” на Кавказе) Вильгельм Кюхельбекер был уволен. Н. Муравьёв вспоминал об апрельских событиях 1822 года так: «Грибоедов причиною всего, и Кюхельбекер действовал по его советам» [1, с. 73].  

   Итак: ноябрь 1817-го, октябрь 1818-го и апрель 1822 годов, – три поединка меньше чем за пять лет. В каждом из них степень участия Грибоедова была разной, но все из них, если верить источникам, провоцировал именно он. В первом классик теряет друга, во втором сам получает ранение (выстрел Якубовича попадает ему в руку), в последнем – уже рискует жизнью товарища. Известно, что «много позже Кюхельбекер в официальном письме Бенкендорфу будет ссылаться на “рану пулею в левое плечо” – возможно, полученную на этой дуэли» [5, с. 14]. Совершенно очевидно, что душевное состояние поэта в таких условиях никак не могло оставаться спокойным.

В конце 1822 года Грибоедов начинает активно готовится к своему отпуску и погружается в хлопоты, связанные с предстоящим отъездом. Характер этих приготовлений, разумеется, нашёл своё отражение и в его корреспонденции за данный период. Так, полковнику Н. Н. Муравьёву он сообщает о доставке ящика с фортепиано, которое тот приобрёл у поэта [3, с. 488-489], а полковника П. Н. Ермолова буквально умоляет поучаствовать в судьбе одного из своих сослуживцев, попавшего в крайнюю нужду по болезни [там же, с. 489]. Но особый интерес в связи с изучаемой темой привлекает фраза из письма к Петру Николаевичу Ермолову от 15 февраля 1823 года: «…Только что упаковал в ящик свое фортепьяно, проданное Муравьеву; можно было подумать, что я друга в гроб укладывал, так у меня теснилось сердце. Книги мои тоже уже упакованы, чтобы их можно было мне послать в случае, если я не возвращусь» [там же]. Итак, автор тяготиться последними хлопотами и допускает, что может не вернуться из отпуска. 

В таком же тоне выдержан и ряд строчек, адресованных Вильгельму Кюхельбекеру – в сообщении, которое поэт выслал из Тифлиса незадолго до того, как покинуть его. Повествуя другу о последних событиях из своей кавказской жизни, поэт сообщает: «Умерли: Наумов, Юргенсон и мишхарбаш Бебутов, Шпренгель, etc., etc» [там же, с.485], – как будто смерть окружающих и мысли о ней теперь занимают видное место в жизни поэта!

 «…Куда девалось то, что мне душу наполняло какою-то спокойною ясностью» [там же], – с горечью продолжает Грибоедов и дальше признаётся: «Это было во время Рамазана, и после, с тех пор, налегла на меня необъяснимая мрачность. <•••>. Пожалей обо мне, добрый мой друг! помяни Амлиха, верного моего спутника в течение 15-ти лет. Его уже нет на свете. Потом Щербаков приехал из Персии и страдал на руках у меня; вышел я на несколько часов, вернулся, его уже в гроб клали» [там же, с. 486]. Заканчивается перечисление этих трагических эпизодов не менее отчаянным вопросом: «Кого еще скосит смерть из приятелей и знакомых»? Далее Грибоедов просит друга не писать ему больше на Кавказ, а отсылать свои письма уже в Москву. Но за этой просьбой также следует очень яркий по своей выразительной силе фрагмент: «А там, авось ли еще хуже будет. Давича, например, приносили шубы на выбор: я, года четыре, совсем позабыл об них. Но как же без того отважиться в любезное отечество! Тяжелые. Плечи к земле гнетут. Точно трупы, запахом заражают комнату всякие лисицы, чекалки, волки...» [там же].

Два разобранных текста дают весьма чёткую картину того настроения, которое испытывал Грибоедов накануне того, как покинуть Грузию в 1823 году: смерть близких товарищей сильно потрясла его душу, вот почему, упаковывая музыкальный инструмент, он видит перед собой гроб с телом близкого друга, а выбирая шубу перед отпуском – зловонные трупы зверей.

Эпидемии, казни, убийства, – все тяготы полувоенного быта, с которыми столкнулась русская миссия на Кавказе, безусловно, приносили всё новые и новые известия о чьём-либо печальном конце. Таким образом, место службы Грибоедова оказалось именно в той обстановке, которая, погружая будущего классика в самые неприятные воспоминания, просто не могла не пугать его в свете изложенных фактов. Вот почему в 1823-ем, в письме к П. Ермолову, он уже допускал, что может навсегда покинуть Грузию [там же, с. 489]. Вот почему в сентябре 1825-го, в Крыму, он не только признавался, что едет на Восток, «скрипя сердце» [там же, с. 518], но даже заявлял о своём возможном приезде в гости к Д. Н. Бегичеву [там же] и готовности вернуться в Москву [там же, с. 519] уже ближайшей зимой! Похоже, что по тем же причинам Грибоедов писал о Кавказе следующее: «Увидишь, что мне там несдобровать» [там же, с. 518]. 

Но, если драма на Востоке, связанная с похоронами его друзей, так сильно ударила по душевному здоровью поэта, – что вызвало эти же чувства в Крыму? Работа с краеведческим материалом указывает на факт, совершенно не известный в науке об А. С. Грибоедове. Архивные документы свидетельствуют, что «двора Его императорского величества камер-юнкер и кавалер граф Александр Петров сын Завадовский» был одним из крымских землевладельцев: в 1823 году он приобрёл имение Саблы Симферопольского уезда [4, л. 94, 699-701, 1160, 1496-1499]. Примечательно, что название этой деревни не раз упоминается в дорожных заметках классика, в том числе – и в последней, за 12-13 июля 1825 года: «Приезжаю в Саблы, ночую там и остаюсь утро» [3, с. 434]. Как известно, именно на этой записи дневник Грибоедова, по сути, и обрывается. А вот, что сообщает классик в начале письма от 9 сентября 1825 года, извиняясь перед С. Н. Бегичевым за своё длительное молчание (с 9 июля): «Я тотчас не писал к тебе по важной причине, ты хотел знать, что я с собою намерен делать, а я сам еще не знал, чуть было не попал в Одессу, потом подумал поселиться надолго в Соблах, неподалеку отсюдова» [там же, с. 517]. 

Разумеется, что следствием этих важных наблюдений не может не быть один единственный вопрос: а состоялась ли крымская встреча Грибоедова и Завадовского? Трудно сказать – ведь пока не выявлено даже тех источников, которые могли б подтвердить, как минимум, того, что 1825 году Александр Завадовский вообще был в Крыму. Но внезапность, с которой оканчивается крымский дневник драматурга, и то, что с его пребыванием именно в Саблах как-то связана «важная причина», по которой он так долго не писал Бегичеву, просто не может не наводить на определённые размышления.

Осип Антонович Пржецлавский (который вспоминал о странной реплике А. П. Завадовского по случаю трагической гибели А. С. Грибоедова) приводит интересные сведения о том, как граф Завадовский переживал драму 1817 года. Он утверждает, что инцидент с В. В. Шереметевым «развил в нём врожденное расположение к мизантропии и пессимизму» [8, с.384]. Более того, после дуэли «Завадовский в службу не вступал и не бывал в обществе, а тому и другому предпочёл независимую, так сказать, уличную, жизнь и знакомство, состоящее из очень тесного кружка» [там же, с.386].

Был ли драматург частью этого кружка? Знал ли о том, что А. Завадовский уединился в Крыму (подобно самому Грибоедову, некогда искавшему покой на Востоке)? Планировал ли встречу с ним? Ответы на эти вопросы ещё только предстоит найти. Характерным выглядит то, что фамилия графа Завадовского всего единожды называется классиком: тоже в путевых заметках, но за 1820 год – традиционно это упоминание принято считать пометой «на память, кому необходимо написать письма» [3, с. 702]. Естественно, что письма Грибоедова к Завадовскому (а такие, наверняка, были) до сих пор остаются не выявленными – притом, что их возможное содержание, несомненно, представляло б значительный интерес. Причины, по которым эти письма не обнаружены, могут быть любыми, но весьма показательным в этой связи кажется и то, что в 1825 году драматург никак не хотел именно писать об обстоятельствах своей жизни в Крыму. И это притом, что в тексте за 9 сентября он признавался С. Бегичеву: «…У меня с избытком найдется что сказать» [там же, с .517], – и дальше загадочно обещал: «О Чатыр-даге и южном берегу после, со временем» [там же, с. 518]. А в следующем письме так же туманно заявлял, что «с некоторых пор мрачен до крайности» [там же, с. 520], явно не желая вникать в детали.

22 ноября 1825 года, получив какое-то сообщение от А. А. Бестужева, классик отвечает: «…Не поверишь, каким веселым расположением духа я тебе нынче обязан, а со мною это редко случается» [там же, с. 522]. А спустя всего пять дней, 27 ноября, описывая В. К. Кюхельбекеру новую драму из своей кавказской жизни (в связи с арестом местного князя), признаётся: «Вот уже месяц, как она происходила, но у меня из головы не выходит» [там же, с. 524]. Нет ничего удивительного и в том, что уже 7 декабря он снова жалуется С. Н. Бегичеву: «…Теперь я тот же, что в Феодосии, не знаю, чего хочу, и удовлетворить меня трудно. Жить и не желать ничего, согласись, что это положение незавидно» [там же, с. 525]. Это подтверждает, что Грибоедов не ошибся в своих предчувствиях в сентябре 1825-го: та обстановка, которая так угнетала его с 1818 по 1823 годы, за время его поездок по стране ничуть не изменилась. Но желание порвать, наконец, с атмосферой, где смерть человека была повседневным явлением, лишь укрепилось. Его он и высказывает дальше: «Мне бы хотелось из похода, т. е. месяца через два, прямо к вам воротиться» [там же, с. 526], –  как видно, в том же духе, что и в письмах из Украины.

Какой же вывод можно сделать ввиду изложенного? Сильный приступ ипохондрии, который овладел А. С. Грибоедовым в Украине, был неотъемлемой частью его общего, жизненного настроя. Поводом к этому приступу, вероятно, послужил визит литератора в одно из крымских имений, которое принадлежало его старому приятелю – соучастнику дуэли, навсегда изменившей судьбу драматурга в конце 1817 года. Пребывание в этом имении возвратило поэта к тяжёлым воспоминаниям о данном эпизоде и той роли, которую сам Грибоедов, вовсе того не желая, сыграл в его трагической развязке – и мыслям, с которыми он, похоже, действительно хотел «расчесться единожды навсегда».  

Спустя всего несколько месяцев после поездки А. С. Грибоедова по Украине, в декабре 1825 года в Петербурге разгорится восстание. За участие в заговоре против царя будут повешены пять декабристов, в их числе – и К. Ф. Рылеев, близкий приятель будущего классика. Спустя меньше трёх лет  после этой казни насильственную смерть примет и сам литератор. Как видно, безрадостная обстановка, которую он избегал с 1817 года, преследовала драматурга до самых последних минут его жизни. Каково было её восприятия Грибоедовым после 1825 года? Как изменился поэт и его  мировоззрение после визита в Украину и жизни в Саблах? Ответы на эти вопросы может дать лишь самая тщательная работа с творческим наследием А. С. Грибоедова и его перепиской за этот период – вот почему несомненной кажется перспектива дальнейших исследований в данной области.

ЛИТЕРАТУРА:

1. А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников / Ред. и предисл. Н. К. Пиксанова; Коммент. И. С. Зильберштейна. – М.: Федерация, 1929. – VIII, 344 с.

2. А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников / Вступ. ст., сост. и подгот. текста С. А. Фомичева; Коммент. П. С. Краснова, С. А Фомичева. – М.: Худож. лит., 1980. – 448 с. – (Сер. лит. мемуаров / Под общ. ред. В.Э.Вацуро и др.)

3. Грибоедов А. С. Сочинения / Вступ. ст., коммент., состав. и подготовка текста С. А. Фомичева. – М.: Худож. лит., 1988. – 751 с.

4. Журналы заседаний Таврической палаты гражданского суда [сентябрь-декабрь 1823 года]. ГААРК. Ф. 14. – Оп. 1. – Д. 23. – 1502 л.

5. Королёва Н. В. К. Кюхельбекер // Кюхельбекер В. К. Избранные произведения. В 2-х томах. – Т. 1. – М.-Л.: «Советский писатель», 1967. – С. 5-61.

6. Нечкина М. В. А. С. Грибоедов и декабристы. – Изд. 3-е. – М.: Худож. лит., 1977. – 735 с.

7. Пиксанов Н. К. Душевная драма Грибоедова // Современник. – 1912. – Кн. 11. – С. 223-243.

8. Пржецлавский О. А. Беглые очерки // Русская старина. – 1883. – № 8 (август). – С. 377-406.

Опубликовано:
«Новая филология», Вып. 31, 2008, С. 288–294.