Еще раз о статье А. И. Полканова «Грибоедов в Крыму».

17 января 1970 года в газете «Крымская правда» была опубликована статья известного крымоведа А. И. Полканова «Грибоедов в Крыму».

Статья А. И. Полканова
"Грибоедов в Крыму".

В советской грибоедовиане эта публикация занимает особое место. Именно она стала единственной краеведческой работой о поездке драматурга на Юг, которая цитируется академиком Нечкиной в монографии «Грибоедов и декабристы» – крупнейшем из когда-либо вышедших научных трудов, посвященных литератору-дипломату. А ведь гипотезы, составляющие основу этой фундаментальной книги, не только предопределили общий дух советской науки о Грибоедове, явно упрощавшей его многоплановую личность. Так и не получив надлежащей переоценки в новейших изложениях биографии классика (Ю. Е. Хечинов, Е. Н. Цимбаева и пр.), в академической «Летописи…» его жизни и творчества (2000), в последнем издании ПССГ (1995–2006), наконец, в Грибоедовской энциклопедии (2007), эти гипотезы, порой тенденциозные и безосновательные, всерьез воспринимаются и современными учеными. Вот почему рассуждения Полканова о писательском визите в Полуденный край, особо выделяемые Нечкиной и потому воспроизводимые на страницах ее монографии, заслуживают самого пристального внимания.

По этой же причине считаю не только возможным, но и необходимым сделать текст вышеназванной статьи доступным для Интернет-пользователей.

***

ГРИБОЕДОВ В КРЫМУ

Исполнилось 175 лет со дня рождения Александра Сергеевича Грибоедова – великого поэта-драматурга, автора бессмертной комедии «Горе от ума». Имя Грибоедова занимает почётное место среди имен классиков мировой литературы. В. И. Ленин высоко оценивал гениальную комедию и часто обращался к метко разящему грибоедовскому слову и к созданным им образам. Ни одно произведение русской и западноевропейской литературы не цитировалось Лениным чаще «Горя от ума». На протяжении почти тридцати лет Владимир Ильич восемьдесят восемь раз обращался к этому гениальному произведению.
Память о Грибоедове дорога и близка трудящимся Крыма, где он провёл почти три месяца летом 1825 года. Вполне вероятно, что длительное пребывание Грибоедова в Крыму вызывает у нас особый интерес.
С какой целью и при каких обстоятельствах он приехал в Крым, что именно привлекло здесь его внимание, с кем он виделся?
Вопрос о пребывании Грибоедова в Крыму имеет не только узкий интерес, но занимает особое и весьма важное место в его биографии, так как вопрос этот связан с чрезвычайно значительным этапом в его жизни – периодом, предшествовавшим восстанию декабристов.
С юных лет Грибоедов проникся свободолюбием и глубокой ненавистью ко всякого рода угнетению и угнетателям народа. Самыми его близкими друзьями были руководители Северного общества декабристов – Бестужев, Одоевский, Кюхельбекер, Рылеев, Жандр и другие.
Надо сказать, что между Северным и Южным обществами не было единообразия в вопросах тактики и конечной цели восстания. Также не было единомыслия среди руководителей Южного общества, где шла борьба между двумя группами. Связи между Петербургом и Киевом осуществлялись посредством представителей. В то же время налаживались личные контакты между декабристами и польскими революционерами для совместной борьбы с царским самодержавием. Известно, что в конце 1824 года в Петербурге, в квартире Бестужева (где жил в это время Грибоедов), было свидание с великим польским поэтом и революционером А. Мицкевичем и двумя его товарищами. Затем А. Мицкевич побывал в Киеве. Таки же посредником между руководителями Северного и Южного обществ был Грибоедов.
С 1821 года Грибоедов находился в Грузии в качестве секретаря по иностранной части при главнокомандующем Кавказских войск А. П. Ермолове – герое Отечественной войны. Здесь Грибоедов работал над своей комедией и, получив в 1823 году длительный отпуск, отправился в Москву и Петербург, где с огромным успехом читал рукопись «Горя от ума» во многих домах.
В конце мая 1825 года Грибоедов отправился к месту службы – через Москву и Крым. Из Москвы он проехал не прямым путём, а окружным, заехав в Киев.
В Киеве Грибоедов пробыл более десяти дней, неоднократно встречаясь с руководителями Васильковской управы. Совещания проходили, по-видимому, весьма бурно и в резких тонах. Руководители Северного общества отрицательно относились к «Белоцерковскому плану», а сам Грибоедов был убеждён, что без участия самого народа заговорщицкая тактика убийства царя сулит полный провал восстания. Именно тогда он сказал свою знаменитую фразу: «Сто прапорщиков хотят переменить весь государственный быт России. Я говорил им, что они дураки!»
Грибоедов отказался от поручения управы – доложить Ермолову «Белоцерковский план» и убедить его, чтобы он присоединился к нему или остался нейтральным. Грибоедов немедленно уехал в Крым, ни с кем не попрощавшись. 18 июня он приехал в Симферополь и остановился в гостинице «Афинская». Приехал в мрачном, угнетённом настроении, ни с кем не хотел разговаривать, встречаться. Но слава об авторе «Горя от ума» летела впереди него. Его затворничество было нарушено многочисленными посетителями, назойливо добивавшимися знаомства и приглашавших его в гости. Но Грибоедов почему-то не спешил с путешествием по Крыму. Целую неделю провёл он в этом «дрянном городишке», как он аттестует Симферополь. Спасаясь от непрошенных гостей, ежедневно бродил он по окрестностям города, побывал в пещере Кызыл-Коба, дважды взбирался на Чатыр-Даг. Здесь он любовался прекрасной панорамой, провёл ночь с пастухами и снова вернулся в Симферополь.
Только 28 июня он начал путешествовать по Южному берегу, остановился у Бороздина, две дочери которого были замужем за декабристами. 29 июня в его дневнике появляется первое упоминание об Олизаре, о котором более подробно мы скажем ниже.
Грибоедов тщательно осматривал археологические памятники на Ай-Тодоре и в Симеизе. Через перевал Мердвен Грибоедов добрался до Байдар, а отсюда в Балаклаву, где осматривал Генуэзскую крепость.
В Севастополе Грибоедов пробыл два дня, посещая развалины Херсонеса и Инкерманский пещерный город. Об Инкермане он замечает: «Самый фантастический город: представляю его себе снизу доверху освещённым вечером». Дважды посетил окрестности Херсонеса, обследовал, измерил и зарисовал археологические памятники и первый определил множество квадратов с фундаментами, как остатки пригорода античного Херсонеса, которые дореволюционные учёные ошибочно считали остатками лагерей времени осады Севастополя 1854 года.
8 июля Грибоедов вернулся в Симферополь, а на другое утро вновь пустился в путь, совершая экскурсии по пещерным городам.
13 июля Грибоедов снова в Симферополе и остается там, неизвестно почему, до 10 сентября, когда оканчивался отпуск и он должен был возвратиться на Кавказ. Тогда он совершил вторую часть путешествия по восточному Крыму. Судак, Отузы, Феодосию. Оттуда он направился в Керчь и на Кавказ.
Особенно понравились Грибоедову Судакская долина и Генуэзская крепость.
В заключение этого обзора остаётся ответить на недоуменный вопрос – почему Грибоедов вернулся в Крым мрачным, угнетённым, почему он, собираясь остаться в Крыму не боле трёх недель, на самом деле пробыл здесь почти полных три месяца? Что он здесь делал? Многие дореволюционные и советские учёные считали, что угнетённое состояние великого драматурга объясняется тем, что после написания «Горя от ума» у него исчерпался талант. Но это объяснение не выдерживает никакой критики.
Причина мрачного настроения Грибоедова в Крыму была иной. Академик М. В. Нечкина объясняет это состояние несогласием Грибоедова с «Белоцерковским планом» и отказом выполнить поручение к Ермолову, чем поэт поставил себя вне надвигающихся революционных событий. В результате им овладела тоска, он думал о потере достоинства, чести и даже подумывал о самоубийстве.
Но это не объясняет причины длительного пребывания именно в Симферополе, постоянные возвращения в Симферополь, недельные блуждания вокруг Симферополя до отъезда на Южный берег. На все недоуменные вопросы мы постараемся ответить, сопоставив ряд фактов из путешествия Грибоедова в Киев и Крым, знакомясь с его высказываниями и его перепиской.
Важные данные находим мы в польской научной литературе послевоенных лет – в исследованиях о жизни и творчестве Адама Мицкевича, о его пребывании в России, в частности в Крыму. Эти сведения мы находим в работе польского литературоведа Леона Гомолицкого «Дневник путешествия Адама Мицкевича в россиию 1824–1829 гг.» (Варшава, 1949). Гомолицкий, сопоставляя даты приезда Мицкевича и Ржевусского в Симферополь и на виллу Олизара близ Гурзуфа с поездкой Грибоедова в Гурзуф, доказывает, что они приехали все одновременно, но каждый отдельно. Встретились на вилле Олизара, которая стояла уединенно у подножия Аю-Дага и служила для конспиративных встреч представителей тайных обществ.
Сам Олизар – поляк, состоял в близких отношениях с декабристами. Мицкевич встречался с руководителями Северного общества и, по мнению Гомолицкого, получил от них какие-то задания к южным декабристам и польским патриотам. По мнению Гомолицкого, целью приезда Мицкевича и Ржевусского в Крым было совещание с Грибоедовым. На свидании на вилле Олизара были с одной стороны – Грибоедов и Оржицкий, а с другой – Мицкевич и Ржевусский.
Вполне вероятно, что предстояло ещё и другое свидание. Поэтому Грибоедов продолжал оставаться в Крыму, ожидая нового приезда Мицкевича. Грибоедов ждал до самых последних дней отпуска: до 10 сентября. А в октябре Мицкевич снова появился на вилле Олизара и долго и напрасно ждал Грибоедова. За это время Мицкевич создал свои замечательные «Крымские сонеты».
Известно, что Грибоедов, корме Мицкевича, встречался в Крыму с представителями Северного и Южного обществ: Н. Н. Оржицким, А. Н. Муравьёвым, М. О. Орловым, возглавившим Кишинёвскую управу Южного общества. Встречаясь с Оржицким, он вёл с ним политические разговоры. Орлов специально приехал в Симферополь именно для встречи с Грибоедовым, что видно из следующих строк его письма жене: «… наконец, нашёл Грибоедова». Они не раз встречались и даже собирались вместе поехать на виллу Олизара, чему помешала внезапная болезнь Грибоедова.
В итоге мы приходим к заключению, что Грибоедов, несмотря на своё угнетённое настроение, оставался в Крыму, выполняя задание руководителей Северного общества, здесь он встречался с рядом декабристов, приезжавших к нему, и с представителями польских революционных организаций. Будучи революционером-республиканцем, Грибоедов был непоколебимо убеждён, что революцию в России можно совершить только опираясь на народные массы. «Народы совершают революции», – утверждал великий писатель и революционер.
Свою ненависть к самодержавию, а вместе с тем сочувствие и любовь к осужденным декабристам Грибоедов сохранял в течение всей своей жизни.
Он находился с ними в переписке, помогал им материально, поддерживал их морально и смело ходатайствовал перед царём об облегчении их участи.

А. Полканов. 


Опубликовано: 

«Крымская правда», 17 января 1970 г., № 13 (13885), С. 3.

Почему А. С. Грибоедов назвал крымскую дачу Г. Ф. Олизара «участком».

2 января умер Густав Филиппович (Август) Олизар (1798–1865) – польский литератор, граф, общественный деятель.

Густав Олизар
(по мотивам рисунка
из альбома Орловых-Раевских).

Около 1824 года, по дороге из российской столицы на Кавказ, Олизар впервые оказался в Крыму. Прожив здесь некоторое время, он отказался продолжать свою поездку, приобрел землю вблизи горы Аю-Даг, в Артеке, и начал строительство дачи «Кардиятрикон». Именно это место и подразумевал А. С. Грибоедов, когда 29 июня 1825 года записал в своем дневнике: «…Участок Олизара».

Вопреки общепринятому мнению, приведенная заметка вовсе не доказывает того, что автор «Горя от ума» все же был на территории названной дачи и видел ее хозяина. Ведь в мемуарах Олизара имя Грибоедова даже не упоминается. Ни слова об общении с польским графом нет и в путевых заметках драматурга. Хотя, например, Адам Мицкевич, посетивший Артек летом того же года, не только вспоминается Олизаром (явно без опаски выказать факт их общения), но и сам пишет о хозяине дачи «Кардиятрикон».

По всей видимости, встречи Грибоедова с Олизаром просто не было. В противном случае заметка от 29 июня 1825 года выглядела бы совсем иначе. И прежде всего потому, что причины, вынудившие Олизара поселиться в Крыму, были достойны внимания любого автора – его желание уединиться вдали от столицы вызвала безответная любовь к Марии Николаевне Раевской. А появление дачи «Кардиятрикон» было связано с надеждой поляка на то, что когда-нибудь Раевская все же «посетит эти места и бросит на уединенного анахорета на Аю-Даге взор, полный сострадания» (Г. Олизар). Логично предположить, что такая сентиментальная история непременно впечатлила бы Грибоедова и, как результат, отразилась в его дневнике.

Внимание драматурга могло привлечь ещё одно обстоятельство – а именно, намерение Олизара возвести «Храм страдания» в честь возлюбленной. Неслучайно замысел строительства этого необычного сооружения поразил Кароля Качковского, посетившего «Кардиятрокон» в том же 1825 году.

Но, судя по всему, Грибоедов ничего не слышал ни о храме, ни о страда­ниях пана Густава. Поэтому и вместо формулы, которая использова­лась им для упоминания встреченных в дороге лиц (а именно лаконичных за­меток типа: «Муэдзин Селями-Эфенди», «Митрополит из Кефа­лоники», «Султан»), автор записал в дневнике: «…Участок Олизара». То есть сделал такую же помету, какие заносились в журнал 1825 года при обозначении многих объектов (но никак не людей), попадавшихся ему на пути: «Перовского дачка», «…Дача Офрена», «Сад Мордвинова», «…Дом Ревельота», «…Дом Снаксарева», «Лангов ху­тор».

Весьма показателен и контекст, в котором подается грибоедовская заметка об участке Г. Ф. Оли­зара. Вот она: «Парфенит, вправо Кизильташ, шелковицы, смо­ковницы, за Аюдагом дикие каменистые места, участок Олизара, шумное, однообразное плескание волн, мрачная погода, утес Юрзуфский, вид с гале­реи, кипарисники возле балкона; в мнимом саду гранатники, вправо море бес­предель­ное, прямо против галереи Аю…». Как видно, сначала путник описывает свою дорогу от Кучук-Ламбата, где останавливался на ночь, к Гурзуфу – через Партенит и Кызыл-Таш вдоль подошвы горы Аю-Даг (по правую сторону от моря). Затем в его походном журнале изображается вид с гале­реи одного из прибрежных домов и только потом – сад вблизи этого места (теперь уже по левую сторону от моря) и панорама окрестностей. Собственно же слова об олизаровском участке скорее отно­сятся к той части записей, где повествуется о движении Грибоедова к Гурзуфу (то есть до фразы о галерее), чем к другой, фиксирующей его приезд в это место.

Немаловажно еще одна деталь. В своих воспоминаниях Олизар утверждает, что обнес терри­торию собственной виллы стеной из камня, хотя и не уточняет, когда именно сделал это. Архивные документы указывают на то, что данная ограда была установлена уже к лету 1825 года, причем по всему периметру имения – «вплоть до подошвы горы Аю-Даг» (ГААРК). Пока не ясно, какую высоту она имела, зато известно, что ее протяженность составляла почти «семь сот шестьдесят пять са­жень» (ГААРК), то есть примерно полторы тысячи метров. Значит, хозяин дачи «Кардиятрикон» не жалел средства для того, чтоб оградить от любопытных глаз свой дом и стройку «Храма страдания». Причем стеной не только длинной, но, возможно, и вы­сокой. А это подтверждает, что любой путник, не ставший гостем пана Гус­тава, со стороны берега мог видеть лишь то, что и Грибоедов – то есть просто огороженный «участок».


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 36–39.

Встреча Адама Мицкевича с А. С. Грибоедовым в Артеке – вымысел?

В этот день, 24 декабря, родился Адам Мицкевич (1798–1855) – польский поэт и видный деятель национально-освободительного движения.

Адам Мицкевич
(из одноименной книги В. А. Мякотина).

Осенью 1823 года Мицкевич был обвинен в организации тайных обществ, арестован и брошен в тюрьму, а спустя некоторое время и вовсе отправлен в ссылку. Поселившись на юге России, в Одессе, он предпринял несколько поездок и в Крым. Считается, что во время одной из них Адам Мицкевич познакомился с русским поэтом и драматургом А. С. Грибоедовым. Их свидание якобы состоялось 29 июня 1825 года в Артеке, на даче Г. Ф. Олизара «Кардиятрикон».

Версию о встрече двух великих поэтов в Крыму выдвинул польский исследователь Л. Н. Гомолицкий, автор книги «Dziennik pobytu Adama Mickewicza w Rosji» (Варшава, 1949 г.). Изучая документы, связанные с южным периодом жизни Мицкевича, он заметил, что имя графа Олизара называется Грибоедовым в дневниковой заметке от 29 июня 1825 года. Именно в этот день Хенрик Ржевуцкий – бессменный спутник Мицкевича – отправляет из Ак-Мечети (Симферополя) письмо, где говорит о своем недавнем приезде на полуостров в обществе польского литератора. В свою очередь, последний упоминается в мемуарах Густава Олизара среди именитых гостей, посетивших дачу «Кардиятрикон» летом того же самого года.

По мнению Л. Н. Гомолицкого, свидание будущих классиков 29 июня 1825 года в Артеке не было случайным. Общеизвестно, что накануне мятежа в Санкт-Петербурге русские заговорщики активно сотрудничали с поляками в целях ужесточения борьбы с царизмом. Одним из частных проявлений этого сотрудничества исследователь посчитал и возможную встречу Грибоедова с Мицкевичем, Олизаром и Ржевуцким. Ведь если первого лишь подозревали в близости к тайному сообществу, связи последних с национально-освободительным движением в Польше никогда не вызывали сомнения.

После выход в свет книги «Dziennik …» версия о таинственных переговорах в Артеке была поддержана широким кругом ученых и утвердилась во многих трудах, посвященных визиту Грибоедова в Полуденный край. Это неудивительно, ведь Гомолицким по существу утверждался важный для советской идеологии факт неизбежности единения славянских борцов за свободу. Надлежащую оценку его гипотеза получила лишь в западном литературоведении. Что же до отечественной науки, то влияние Гомолицкого на современных исследователей Грибоедова (как, впрочем, и Мицкевича, и Олизара) по-прежнему не преодолено.

А между тем вывод о крымской встрече Грибоедова с Мицкевичем 29 июня 1825 года нуждается в тщательной перепроверке. Помимо прочего, не до конца ясно, а мог ли ссыльный поэт вообще оказаться в Артеке в указанный день. На этот счет в научно-критической литературе имеется сразу несколько предположений.

С одной стороны, заявляется, что за день до указанного события, а именно 28 июня 1825 года, Адам Мицкевич все еще находился в Одессе (В. Володарский) – во всяком случае, именно этим днем принято датировать одно из его писем к местным властям. Но могло ли данное обстоятельство помешать Мицкевичу оказаться в Артеке именно 29 июня 1825 года – якобы из-за того, что преодо­леть такое расстояние за одни сутки «на той час було практично немож­ливо» (В. Володарский)? Едва ли – ведь известно, например, что на преодоление морского пути из Одессы в Евпато­рию 11 августа 1825 года М. С. Воронцову понадобилось меньше суток (Р. Ли).

С другой стороны, допускается, что если Адам Мицкевич и его спутник все же были в Крыму, то не в начале, а в середине лета (С. Ланда). И письмо, отправленное Ржевуцким 29 июня 1825 года из Ак-Мечети, то есть из Симферополя, в действи­тельности было составлено месяцем позже: датируя сообщение, граф Хенрик мог попросту ошибиться и вместо «ce 29 juillet» написать «ce 29 juin» – тем самым в серьез озадачив исследователей.

Наконец, утверждается, что, хотя в июне Мицкевич и Ржевуцкий все же находились в Крыму, 29 числа их все равно могло не оказаться в Артеке. Дело в том, что в упомянутом письме из Ак-Мечети граф Хенрик говорил о своем прибытии в Евпаторию «третьего дня» (С. Шапшал), то есть 27 июня 1825 года. Л. Н. Гомолицкий полагал, что данное письмо было датировано по юлианскому стилю времяисчисления, принятому в России, поэтому, сообразно его логике, поляки вполне могли успеть в Артек на встречу с Грибоедовым к 29 июня. Однако возможно, что автор книги «Dziennik…» не прав и Ржевуцкий датировал свое письмо «по принятому в большинстве стран Европы григорианскому календарю» (В. Коньков). В XIX веке последний расходился с используемым в России юлианским календарем на двенадцать суток в сторону опережения. В таком случае, приезд Мицкевича с компаньоном в Евпаторию состоялся не 27, а 15 июня 1825 года, то есть не за двое суток до того, как Грибоедов упомянул в своем дневнике «участок Олизара», а за две недели. К тому же письмо от 29 июня могло быть отправлено не из Симферополя, а из небольшой деревеньки на северо-западном побережье Крымского полуострова, ныне именуемой поселком Черноморское, а в то время называвшейся так же, как и губернский центр – Ак-Мечетью.

Как видно, оснований полагать, что Мицкевич все же виделся с Грибоедовым на даче Олизара 29 июня 1825 года, явно не достаточно. И хотя это не значит, что их крымской встречи не было вовсе (в любой другой день), совершенно ясно одно: аргументируя свои идеи, Гомолицкий не учел слишком многого. Тем непонятнее логика его сторонников-грибоедоведов, и до сего дня связывающих поездку драматурга на Юг с заговором русско-польских революционеров.


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 34–35, 41–42.

Семья графа А. М. Бороздина на страницах крымской грибоедовианы.

В этот день умер известный русский хозяйственник, военный и государственный деятель, граф Андрей Михайлович Бороздин (1765–1838).

Андрей Михайлович Бороздин
(из журнала "Известия Таврической ученой
архивной комиссии", том 50, 1913)

На закате службы в царской армии Бороздин был назначен Таврическим генерал-губернатором. В новой должности он принялся за благоустройство Крыма, не жалея сил для реализации своих смелых замыслов и после отставки. Здесь же графом было приобретено два имения, одно из которых – Кучук-Ламбат – во время своего визита в Полуденный край посетил А. С. Грибоедов.

В писательском дневнике хозяину Кучук-Ламбата посвящена заметка от 28 июня 1825 года: «Дом. Воскресный день. Бороздин называет это "пользоваться премиею природы, не выезжая из отечества". Сад …». Что же до исследователей жизни и творчества Грибоедова, то их внимание к Бороздину было вызвано не столько личностью графа, сколько его фамильными связями. Известно, что генерал-губернатор состоял в близком родстве со многими деятелями революционного подполья. В частности, его жена (Софья Львовна) была родной сестрой, а четыре дочери и племянницы (Екатерины и Марии) – женами декабристов В. Л. Давыдова, И. В. Поджио, В. Н. Лихарева, М. Ф. Орлова и С. Г. Волконского. По этой причине будущие мятежники нередко бывали в гостях у Бороздина, в связи с чем владения последнего стали называться их «крымским гнездом». Неудивительно, что сам факт посещения Грибоедовым этих мест считался одним из ключевых доказательств его причастности к заговору 1825 года.

Введенные в оборот краеведами, слова о «гнезде» декабристов касались не собственно Кучук-Ламбата, а другого имения Бороздина, Саблов, где Грибоедов, по его же признаниям, думал «поселиться надолго» (письмо от 9 сентября 1825 года). При этом исследователями часто утверждалось, что в Саблах гостили не только заговорщики-родственники Бороздина, но и другие члены тайного сообщества.

Если верить источникам, князь Волконский и граф Орлов действительно бывали в Саблинской экономии – об одном из их визитов сюда вместе с Екатериной и Марией Раевскими вспоминает мемуарист, лично знавший Бороздина. Вместе с тем, архивные документы, не известные в грибоедоведении, указывают на то, что граф продал своё имение еще в 1823 году. Получается, что деревня Саблы на момент ее посещения автором «Горя от ума» уже два года как не была в собственности Бороздиных, а следовательно, и не являлась «крымским гнездом» декабристов. Значит, советские ученые заблуждались и любые предположения, связывающие приезд Грибоедова в Саблы с заговором тайных обществ и его фигурантами, по существу далеки от истины.


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 34.

Крымские страницы жизни А. С. Грибоедова и «тайна Федора Кузьмича».

1 декабря (19 ноября по ст. ст.) 1825 года в Таганроге скончался государь Александр I. Трагедия последовала за поездкой Императора в Крым, где тот якобы занемог – болезнь самодержца оказалась внезапной, быстротечной и, как принято считать, смертельной.

Император Александр I Павлович
(из книги "Тридцать девять портретов").

Первые слухи о том, что в действительности царь вовсе не умер, появились вслед за его погребением. Несколько позже возникла и легенда о Федоре Кузьмиче – благочестивом старце, под видом которого вроде бы скрывался отшельник-монарх.

Для чего же государь мог инсценировать свою кончину? Версий, объясняющих такой поступок, немало: от его помешательства до причастности к заговору тайных обществ.

Так или иначе, в обстоятельствах смерти Императора много спорного и, главное, не до конца пóнятого. Равно как и в истории с гибелью в Персии А. С. Грибоедова – факте, казалось бы, общеизвестном и потому очевидном. Расхожая картина данного события явно не учитывает всех деталей убийства литератора, его дальнейшего опознания и похорон. Тем любопытнее версии, в которых вышеназванный факт прямо или косвенно ставится под сомнение. Среди них – легенда о связи Грибоедова с мобедами-огнепоклонниками, будто спасшими тому жизнь.

Один из последователей древнего культа сообщил писателю Ю. К. Терапиано: «Он [Грибоедов – С. М.] порвал цепи и под другим именем долго еще жил в нашей стране, никем не тревожимый… Что касается тегеранского мятежа, то о нем знали заранее и все было подготовлено». Похожий рассказ был услышан журналистом С. И. Смородкиным в Бухаре, уже от местного старожила: «Грибоеда не убили. Нет! Осенью в Исфахане прадед встретил его. Ехал на богатом убранном коне вместе с индийскими купцами».

В легендах о Федоре Кузьмиче и спасении Грибоедова сразу несколько общих слагаемых. Во-первых, Крым: именно здесь автор «Горя от ума» думает и пишет о самоубийстве (в сентябре 1825 года), а государь Александр будто бы заболевает (в ноябре того же 1825 года). Во-вторых, мотивы, которые могли вынудить обоих «круто поворотить свою жизнь» (А. С. Пушкин). Ведь если монарха тяготил невыносимый крест отцеубийцы (1801 г.), то Грибоедова – мысли о собственной роли в «дуэли четверых» (1817 г.) и ее трагическом исходе. В свою очередь, чувство вины за гибель близких в обоих случаях спровоцировали духовную эволюцию и желание искупить смертный грех. Стоит ли удивляться, что, находясь в Крыму, и драматург, и самодержец так много общались с представителями местного духовенства и просто религиозными людьми?

Как бы ни решилась загадка смерти Александра I, ее значение для науки о создателе «Горя от ума» далеко не второстепенно. По всему видно, что вместе с наблюдениями над ролью поединка 1817 года в духовных исканиях Грибоедова эта «тайна» способна в корне изменить общепринятый взгляд и на его биографию как таковую.


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 62, 106.

А. С. Грибоедов в переписке с А. А. Бестужевым: республиканец, но не декабрист.

Этим днем, 22 ноября 1825 года, датируется одно из писем Грибоедова к Александру Александровичу Бестужеву – хотя и написанное драматургом на Кавказе, тем не менее, прямо связанное с обстоятельствами его поездки в Полуденный край.

Александр Александрович Бестужев
(из книги "Декабристы. 86 портретов").

Литераторы познакомились в середине 1824 года, но сблизились несколько позже – Бестужев сторонился Грибоедова из-за слухов о его неблаговидной роли в «дуэли четверых». Такая настороженность вскоре переросла в крепкую дружбу – отношения, которыми писатели дорожили до конца своих дней. «Благороднейшая душа!», – так отзывался Бестужев о создателе «Горя от ума» спустя три года после его гибели в Персии.

Сообщение от 22 ноября 1825 года – это не только единственное из сохранившихся до наших дней писем Грибоедова к Бестужеву (а таких наверняка было немало). Это еще и первый (!) среди известных на сегодня текстов автора, появившихся вслед за его приездом из Крыма. Неудивительно, что полуострову здесь все же уделено несколько слов.

«Оржицкий передал ли тебе о нашей встрече в Крыму?», – спрашивал Грибоедов у приятеля 22 ноября 1825 года. И далее: «Вспоминали о тебе и о Рылееве, которого обними за меня искренно, по-республикански». Долгое время считалось, что эти слова обнаруживали связь Грибоедова с революционерами, готовившими план цареубийства и вооруженный переворот. Ведь К. Ф. Рылеев, имя которого называется в данном письме, равно как и А. А. Бестужев – фигуры, причастность которых к подготовке мятежа была установлена еще Следственным комитетом. Да и случайно ли в общении с приятелем-декабристом Грибоедов употребил слово «по-республикански», будто подчеркивая свою принадлежность к тайному сообществу?

Письмом от 22 ноября 1825 года советские ученые подтверждали не только личную причастность драматурга к заговору. По их мнению, этот документ также указывал и на революционный характер писательского визита в Крым. Ведь о декабристах Рылееве и Бестужеве Грибоедов вспоминал именно на полуострове и именно в беседе с другим вольнодумцем – поэтом Н. Н. Оржицким. Однако такую позицию исследователей нельзя считать достаточно обоснованной. Дело в том, что в первой четверти XIX века производные от слова «республиканец» отнюдь не всегда подразумевали конкретную форму государственного правления (и тем более членство в тайных обществах) – зачастую они понимались «в смысле наличия у человека чувства независимости, ненависти к деспотизму, желания реформ» (В. В. Пугачев). В случае же с названным письмом одна из таких производных тем более теряет кажущуюся однозначность. Ведь Бестужев, Грибоедов и Рылеев (все – видные литераторы своего времени) были членами Вольного общества любителей российской словесности, также известного как «Ученая республика». А значит, вполне могли именовать себя «республиканцами», подразумевая лишь собственную принадлежность к ВОЛРС, – не более.


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 30–31.

«Следствие пылких страстей ...»: к 195-летию «дуэли четверых».

В этот день, 12 ноября 1817 года на Волковом поле в Санкт-Петербурге состоялся поединок А. П. Завадовского и В. В. Шереметева – событие, получившее широкую известность как «дуэль четверых» («дуэль четырех», «четверная дуэль» и т. п.). 

А. С. Грибоедов на "дуэли четверых"
(кадр из фильма "Давид и Голиаф")

Одним из участников данного эпизода был Грибоедов, выступивший секундантом графа Завадовского. С последним юный драматург состоял в приятельских отношениях – находясь в столице, оба регулярно общались друг с другом и даже жили в одной квартире.

Постояльцем Завадовского Грибоедов был и в 1825 году: пребывая на Юге, автор «Горя от ума» останавливался в деревне Саблы, которую граф приобрёл у бывшего губернатора Тавриды А. М. Бороздина. Название этого места не раз упоминается в дорожных заметках Грибоедова, в том числе и в последней, за 12 июля 1825 года, на которой писательский дневник по сути и обрывается: «Приезжаю в Саблы, ночую там и остаюсь утро». А вот что сообщал драматург в начале письма за 9 сентября 1825 года, извиняясь перед С. Н. Бегичевым за свое двухмесячное молчание: «Я тотчас не писал к тебе по важной причине, ты хотел знать, что я с собою намерен делать, а я сам еще не знал, чуть было не попал в Одессу, потом подумал поселиться надолго в Соблах, неподалеку отсюдова».

Состоялась ли крымская встреча Грибоедова и Завадовского? По некоторым сведениям, почти сразу же после «четверной дуэли» последний «выехал за границу и жил в Лондоне», но как долго его не было в России, пока не совсем ясно. Известно только, что после смерти матери граф «переехал на постоянное жительство в Таганрог, где в 1850-х годах умер совершенно одиноким».

Современники вспоминали о том, что инцидент с Шереметевым сильно повлиял и на Грибоедова: подобно Завадовскому, он тоже решил покинуть свет и уединиться вдали от столиц. «Следствие пылких страстей и могучих обстоятельств…», – так называл А. С. Пушкин события, вынудившие драматурга навсегда изменить свою жизнь. Неудивительно, что визит в Саблы напомнил Грибоедову о причастности к «дуэли четверых», спровоцировав острый приступ ипохондрии и писательские мысли о самоубийстве.

Завадовский, судя по всему, мог отсутствовать в Крыму даже тогда, когда Саблы приобретались им у Бороздина. Во всяком случае, архивы подтверждают, что денежной стороной этого предприятия занимался не сам покупатель, а некто Иосиф Венецианович Кобервейн, выполнявший работу «уполномоченного по доверенности». В частности, в 1823 году именно этот комиссионер должен был предоставить в Таврическую палату гражданского суда направляемые «в казну за совершение купчей крепости на имение Саблы купленное графом Завадовским у генерал-лейтенанта Бороздина пошлинные деньги». А спустя два года похожими делами ведал уже главноуправляющий Саблинской экономией «капитан Карло Бойде». Причем делал это как зимой, когда требовалось вернуть «одесскому 1-й гильдии купцу Ивану Рубо 10 000 руб. денег», некогда занятых им графу Завадовскому, так и летом 1825 года, разбираясь с принадлежащими «отставному майору Розе 16 000 руб.».

Как бы привлекательно не выглядела идея о крымском свидании участников «двойного поединка», надлежит признать, что летом 1825 года, то есть тогда, когда на Юге все еще находился Грибоедов, Завадовского тут вовсе могло и не быть. Как видно, имением Саблы он руководил посредством доверенных лиц и, видимо, делал это на расстоянии. Что же касается обитателей этой деревни, которые могли встретиться с автором «Горя от ума», то с куда большей вероятностью к их числу можно отнести управляющего Карло Бойде (в официальной документации его также называли Карлом Карловичем Бойдом), нежели самого Завадовского.

Крайне любопытным кажется еще один архивный документ. Известно, что 24 февраля, 10 марта и 3 июня 1825 года Симферопольского градская полиция направляла в канцелярию нижнего земского суда рапорт, касающийся «жительствующего в экономии г. Графа Завадовского в Саблах отставного поручика Попеля». Суть данного материала сводилась к рассмотрению дела «о купленных оным Попелем пары пистолетов кои оказались принадлежащими Султану Крым Гирею и им от Попеля отобраны потому, что у него Крым Гирея из дому уварованы». Пока не ясно, имеет ли данное обстоятельство какое-либо отношение к «четверному поединку». Но тот факт, что накануне грибоедовского визита в Саблы деревня графа Завадовского становится местом, где разворачивается настоящая интрига, связанная с дуэльным (?) комплектом огнестрельного оружия, не может не привлекать внимания.


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 95, 97.

А. С. Грибоедов в гостях у «полумилорда». Памяти М. С. Воронцова.

В этот день, 6 (18 по н. ст.) ноября, в Одессе умер князь Михаил Семенович Воронцов (1782–1856) – видный российский военачальник и государственный деятель.

Малоизвестный портрет М. С. Воронцова
(из книги "Тридцать девять портретов").

Вдобавок к своему знатному происхождению Воронцов был крайне предприимчивым человеком («полумилорд-полукупец» – так называл его А. С. Пушкин в одной из своих эпиграмм), сильно преуспевшим в деле экономического преобразования Юга страны.

Занимая должность генерал-губернатора Новороссии (с 1823 по 1854 годы), Воронцов часто и подолгу бывал в Крыму, много делая для его хозяйственного развития. На полуострове ему принадлежало несколько имений, одно из которых – гурзуфское – во время своей поездки в Полуденный край посетил и А. С. Грибоедов.

К пребыванию драматурга в крымской усадьбе Воронцова относятся такие строки из дневника его путешествия (по дороге от Кучук-Ламбата в сторону Балаклавы): «В мнимом саду гранатники, вправо море беспредельное, прямо против галереи Аю, и впереди его два голые белые камня». И здесь же: «Отобедав у Манто (у жены его прекрасное греческое, задумчивое лицо и глаза черные, восточные), еду далее; Аю скрывается позади».

Эти слова записаны Грибоедовым 29 июня 1825 года, то есть в тот же день, когда на страницах его крымского дневника упоминается ещё один местный землевладелец – Густав Олизар, хозяин виллы «Кардиятрикон». На основании этого совпадения в науке утвердилось мнение о том, что путевые заметки писателя об окрестностях горы Аю-даг относятся не к дому Воронцова в Гурзуфе, а к даче Олизара в Артеке, где Грибоедов якобы встречался с русскими и польскими революционерами.

Версия о причастности автора  «Горя от ума» к тайным переговорам у графа Олизара, несмотря на свою популярность среди ученых, является недостаточно обоснованной. Она противоречит многим источникам и достоверным фактам – некоторые из которых непосредственно связаны с текстом грибоедовского дневника.

Во-первых, в заметке путешественника от 29 июня 1825 года упоминается некий Манто, в обществе которого Грибоедов, как следует из его путевого журнала, «отобедал». Похоже, что этим загадочным, но гостеприимным собеседником писателя мог оказаться лишь Матвей Афанасьевич Манто – капитан Балаклавского пехотного батальона, служивший в крымском хозяйстве М. С. Воронцова управляющим. Также представляется возможным установить и точное имя его супруги: если верить архивам, женщину, чья внешность так сильно привлекла русского драматурга во время странствия, звали Софией.

Наконец, в той же заметке автор дневника вполне определенно назвал того, в чьей компании «отобедал», то есть капитана Манто. А ведь если бы Грибоедов все же посетил имение графа Олизара, то свою трапезу наверняка разделил именно с ним, не преодолевая лишний путь от Артека до Гурзуфа (расстояние от Кучук-Ламбата до «Кардиятрикон» несколько меньше, чем до усадьбы Воронцова). Но именитого странника, как видно из дневника 1825 года, угощал вовсе не Олизар – значит, и свою дорогу из Кучук-Ламбата в Гурзуф он проделал без остановки в Артеке.

Разумеется, Грибоедов не был первым вояжером, посетившим гурзуфский дом Воронцова. Но именно его пребывание в этом месте могло оказаться далеко не случайным – ведь у Гурзуфа новороссийский генерал-губернатор выделил участок для дачи командарма А. П. Ермолова, под началом которого автор «Горя от ума» и служил на Кавказе.


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 40–41.

А. С. Грибоедов на крымской сцене.

В этот день, 20 октября 2010 года, на сцене Крымского академического русского драматического театра им. Максима Горького состоялась премьера комедии "Горе от ума".

Афиша спектакля "Горе от ума"
в Крымском театре им. М. Горького.

Данное событие если и не открыло, то, без сомнения, вернуло местному зрителю пьесу А. С. Грибоедова: в 20-е годы ХХ века она уже ставилась в Крымском государственном драмтеатре (одно из прежних названий главной сцены полуострова), но потом на десятилетия пропала из его репертуара.

Постановка режиссёра А. Г. Новикова, хотя и вызвала неоднозначную реакцию публики, тем не менее, стала знаковым эпизодом в культурной жизни полуострова. Дискуссия вокруг нашумевшей премьеры не затихала несколько месяцев, а её отзвуки украсили страницы многих крымских изданий.

Особое место в числе таковых заняла "Литературная газета", в одном из номеров которой было напечатано сразу две рецензии на постановку бессмертной комедии Грибоедова.

С удовольствием рекомендую их тексты (со вступительным словом редактора крымской "Литературки") почтенной Интернет-аудитории.

* * *


«ГРИБОЕДОВСКИЙ» ГОД
ДВЕ РЕЦЕНЗИИ НА ОДИН СПЕКТАКЛЬ


В 2010 году свой юбилей начал праздновать не только Крымский академический русский драматический театр им. М. Горького – именно к этому событию и была приурочена громкая премьера комедии «Горе от ума». Также отмечалось 215-летие её великого создателя, А. С. Грибоедова. Крымская же общественность вспоминала ещё одну важную дату – 185 лет крымского путешествия драматурга. Наконец, так совпало, что и первая диссертация, посвящённая историко-литературной реконструкции этого события, тоже была защищена в минувшем 2010 году. Её автор – ассистент кафедры русской и зарубежной литературы Таврического национального университета им. В. И. Вернадского Сергей Сергеевич Минчик – дебютант нынешнего выпуска «ЛГ».


Неразгаданное «Горе…» А. С. Грибоедова

Споры вокруг «Горя от ума» не прекращаются с момента первой его публикации в 1824 году в драматургическом альманахе «Русская Талия». Вот уже почти два столетия непостижима и некая тайна, скрытая в гениальном сочинении А. С. Грибоедова и привлекающая к себе внимание не только зрителей с читателями, но также критиков, учёных, драматургов. За её разгадку взялся и художественный руководитель Крымского академического русского драматического театра, приятно удививший местную публику недавней премьерой известной комедии. Но всё ли удалось А. Г. Новикову?
С одной стороны, очень важен сам факт появления в репертуаре главной сцены полуострова именно «Горя от ума», то есть лучшего творения А. С. Грибоедова – как известно, Крым посетившего (в июне 1825 года) и прогостившего на полуострове дольше трёх месяцев. Как удалось же выяснить совсем недавно, приехавшего на Юг с настоящей сверхзадачей (поправить здоровье, освежить воображение, собрать материал для служебной деятельности в штабе царского наместничества в Грузии) и еще больше здесь пережившего (идейный кризис, творческую эволюцию, сильный душевный надлом).
С другой стороны, думается, что эксперимент с долгожданной постановкой незабвенного «Горя…» на крымской сцене так никого и не приблизил к правильному восприятию ни этой замечательной комедии, ни личности её великого создателя. И вот, почему.
Во-первых, несмотря на то, что замысел будущего произведения, как принято считать, возник у Грибоедова в юности, работа над ней завершилась, когда литератору было уже за тридцать. Выходит, что пьеса «Горе от ума» создавалась уже далеко не юным автором, – который, разумеется, не мог не поделиться своей зрелостью и с её главным персонажем (то есть с молодым Чацким).
Во-вторых, в свои тридцать с небольшим Грибоедов был ещё и человеком с богатым жизненным опытом. В 1817 году, в двадцатитрёхлетнем возрасте он становится участником нашумевшей «дуэли четверых», которая закончилась трагической гибелью одного из его товарищей. Роль этого события в жизни писателя до сих пор недооценивалась (даже в науке). А между тем, есть все основания полагать, что именно оно, в конце концов, изменило всю судьбу литератора, предопределив решительный поворот в его духовном, гражданском и творческом сознании. Грибоедов обвиняет себя в кровавом исходе этого поединка и в 1818 году во искупление греха уезжает подальше от столиц, на Кавказ и в Персию, где принимается изучать Священное писание и ревностно служить Отчизне в штате русской колониальной миссии. Но тягостные условия полувоенного быта, постоянно забиравшего жизни его сослуживцев, и причастность ещё к двум поединкам мешают Грибоедову избыть мучительные воспоминания, от которых он некогда бежал сюда. В конце 1822 года его душевное смятение нарастает, приводя уже к физическому недомоганию, и вынуждает писателя задуматься о возвращении домой. Усиливающееся волнение автор пытается унять работой над «Горем от ума», но вернуть долгожданный покой он больше не в силах – с 1823 по 1825 годы болезненное состояние Грибоедова снова и снова заявляет о себе, уже вызывая тревогу его родственников и близких друзей.
Разумеется, трагизм личности великого драматурга, её внутренний разлад не так очевидны, как писательское остроумие и весёлость, отмеченные большинством грибоедовских современников и ярко выразившиеся в прославленном «Горе…». Признаки этого трагизма не всегда явны, а скорее, наоборот, скрыты, растворены в переписке Грибоедова с товарищами, в его дневниках и некоторых произведениях. Стоит ли удивляться, что и вся жизненная драма писателя осталась попросту не замеченной крымскими постановщиками?
Досадно и то, что за пределами их внимания оказалась грибоедовская «Заметка по поводу комедии “Горя от ума”», раскрывающая истинную сущность авторского замысла. «Первое начертание этой сценической поэмы, – вспоминал драматург, – как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в который я принужден был облечь его». Таким образом, видно, что «Горе…» задумывалось не как обычная комедия – исполненный драматизмом, жизненный опыт будущего классика диктовал ему сюжет поэмы «высшего значения». То есть обстоятельного лиро-эпического сочинения, которое способствовало бы самовыражению автора как художника и, что ещё важнее, гражданина (нельзя забывать, что Грибоедов был кадровым дипломатом, хорошо знавшим Россию и много думавшим о её благоустройстве).
Нет сомнений в том, что основным выразителем писательского замысла в упомянутой поэме должен был стать именно Чацкий. Тот самый персонаж, который в крымской премьере никак «не тянет» на личность подобного уровня, разноплановую и даже в чём-то трагическую (как и все прогрессивные люди той непростой эпохи). Тот самый Чацкий, которому в оригинальном тексте сочинения принадлежит гораздо больше реплик и монологов (причём отнюдь не второстепенных, а таких, где самораскрывается именно Грибоедов-мыслитель и вырисовывается мыслящий герой произведения), чем оставил ему в распоряжение многоуважаемый режиссёр. Наконец, тот Чацкий, который если и может показаться чудаковатым, то уж точно не от своей наивности либо незрелости, как получилось на крымской сцене, а скорее от разочарования в жизни и в людях.
Похоже, что, готовясь к премьере «Горя от ума», А. Г. Новиков разошёлся не только с грибоедовским видением пьесы, упростив сценический образ Чацкого. Он решительно отступил и от доброй традиции академического театра: чётко следовать букве классического произведения. Ведь, например, другой персонаж комедии, болтун Репетилов, как-то связанный с заговором будущих декабристов (за близость к которым в 1826 году был арестован сам Грибоедов), оказался и вовсе исключённым из действия. Но с какой целью? Неужели для того, чтобы лишить «Горе от ума» изначально свойственного ему гражданского пафоса и побаловать зрителя чем-то лёгким и незатейливым? Если да, то зачем? И не лучше ли было бы вообще подарить зрителю иного Чацкого – загадочного и многосложного, каким был его выдающийся создатель? Ведь ощутить внутренний драматизм героя – это прежде всего замечательная возможность приоткрыть завесу некой тайны (которая, несомненно, присуща как Грибоедову, так и действующим лицам его шедевра). А разве не за этим публика и ходит в театр?
Конечно же, отрадно, что бессмертному «Горю от ума» всё же нашлось достойное место на театральных подмостках Крыма. А значит, есть надежда, что вспоминать о знаменитом классике на полуострове, с которым А. С. Грибоедова так много связывало, теперь будут чаще. Но сегодня, когда науке вновь открываются неизвестные ранее страницы жизни и творчества прославленного драматурга (в том числе, и обстоятельства его пребывания на Юге в 1825 году), становится ясным одно: мало только помнить о Грибоедове – нужно ещё и пытаться его разгадать.

Сергей МИНЧИК,
г. Симферополь.

Поумневший Чацкий, или Фамусов обличает

«Горе от ума» — пьеса о любви. Мальчик и девочка любили друг друга. Потом мальчик на три года уехал, забыл девочку, она от обиды увлеклась другим. И всë. Никаких революций». Как только телемолва разнесла по полуострову эти слова режиссера А. Новикова, в душе поднялась тревога за судьбу  бессмертной комедии. Не потому, что решение показалось сверхноваторским. Так Грибоедова уже ставили. Например, Немирович-Данченко. С ним в своë время спорил Мейерхольд: будь дело в страстях, пьеса называлась бы «Горе от любви». Для теоретика «театрального Октября» важнее была «революция». Но театральная история свидетельствует: в отличие от революции, любовь на сцене прочно связана с  традицией. Все спектакли по русской классике, которые довелось видеть в последнее время, были данью постмодернизму. И все без исключения были  удачны. Но в постмодернизме какая же любовь? — самое большее иероглиф чувства.  Насколько постмодерн  — беспроигрышный вариант, настолько традиционализм — опасный, почти провальный. В первом случае секрет успеха прост: разделать драматургический материал на части, хорошо их перемешать, добавить немного абстракции — эффект гарантирован. Во втором, чтобы произвести впечатление, требуется знание жизни, людей, наблюдательность, миметическая точность, мотивированность действий — это путь куда более затратный.  Сразу скажу, провала нет. Полного успеха тоже. Но по порядку. 

Где вообще мог сегодня режиссер увидеть Чацкого? Когда на  излете «оттепели» Товстоногов ставил «Горе от ума»,  ему было из чего выбирать. Спектаклю БДТ аплодировали «шестидесятники». В наши дни легче найти Молчалина. Молчалины более, чем когда-либо, «блаженствуют на свете». Но заниматься этим деловым господином — значит углубляться в причины «революции», что, как уже сказано, режиссера не интересует. А поскольку в любовной интриге сему персонажу отведена сугубо служебная роль, Молчалин (А. Курцеба) оказался совсем обезличен. 

Теперь о Чацком. Пушкин, как известно, отказывал ему  в уме: «Первый признак умного человека — с  первого взгляда знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подоб.» Современный  Чацкий явно поумнел. Запахиваясь в воображаемый плащ, он первым смеется над романтиком-фразëром и вовсе не рвется в бой. Разве уж очень начнут доставать,  мол, «не служит… но захоти… жаль, очень жаль…» — огрызнется: «Нельзя ли пожалеть об ком-нибудь другом?» Но даже если бы по примеру Молчалина Чацкий (А. Соловонюк) совсем перестал высказываться на публике, ему бы всë равно от нее досталось. За то, что другой. Он интеллигентен (качество, которое ни в жизни, ни на сцене сыграть невозможно) и, действительно, умен. Не занудно, но живо и весело. У этого Чацкого за душой явно больше, чем триста-четыреста крепостных. Как назло, театр, и так укоротивший ему язычок, лишив целого ряда  реплик, периодически вовсе выводит героя из игры. В финале, когда он в полнейшем мраке внимает объяснению Молчалина с Софьей и Лизой, начинаешь вертеть головой в поисках осветителя: «Где же ты? Ну, посвети на него, хоть карманным фонариком!» Столько понятия о театральной условности, чтобы догадаться: «Они его не видят», теперь-то уж есть у каждого.    

Новый Чацкий знает, что такое компромисс,  и часто идет навстречу фамусовскому обществу. За это оно не стало любить его больше. Общество тоже поумнело, с первого взгляда понимает, с кем имеет дело, и, не дожидаясь в свой адрес колкостей, единым фронтом выступает против умника. И в пьесе, и в спектакле больше всего убивает численное превосходство фамусовцев. Гончаров, правда, говорил: «И один в поле воин, если он Чацкий». Нет, Иван Александрович, позвольте не согласиться. В наше время  всë решают партии, объединения, союзы, один Чацкий ничего не сделает. Да и советы его сегодня выглядят весьма далеким от жизни соблазном. Ну, кто бы, по совести говоря, не бросил «прислуживаться», не заперся в деревне, не «вперил» в  науки «ум, алчущий познаний», будь у него имение  побольше шести соток?  

Настоящий трибун теперь — Фамусов.  Свой образ жизни он пропагандирует «с чувством, с толком, с расстановкой». Всë, что говорит Чацкий, для него — детский лепет. Барин притворяется, когда стонет, причитает, затыкает уши. На самом деле Павел Афанасьевич не боится никаких речей, однако и толерантностью не страдает. Такого Фамусова, охраняющего интересы корпоративного большинства, можно встретить в любой организации. Режиссер А. Новиков, конечно, не умер в Фамусове, но это, может быть, лучшая его роль.  Другой узнаваемый персонаж — Скалозуб (Д. Кундрюцкий). Никакой исторический костюм не скроет в нëм героя нашего времени. Тут театр попал в точку. Принимая во внимание «золотой мешок» и проблемы с геральдикой («Как вам доводится Настасья Николавна?» — «Мы с нею вместе не служили»),  литературоведы тоже подозревают, что  Скалозуб — «новый русский»,  из  откупщиков. Увы, удовольствие от разговора этих «знакомых незнакомцев» испорчено вторжением в сцену абсурдной детали — горшка с цветком, которым они каждый раз по очереди занюхивают рюмку водки. (Режиссëр всë-таки предпочитает не рисковать со стилем, выбирает эклектику). Другой привет от постмодернизма с его принципом «Смерть автора» — скрытая-явная цитата из меньшиковского «Горя от ума» в сцене бала. 

Бал этот, собственно говоря, — маскарад. Один Загорецкий (В. Юрченко) явился сюда в своëм живом человеческом естестве, все остальные — князь и княгиня Тугоуховские (Н. Нечаев и В. Милиенко), Хлëстова (С. Кучеренко), Горич (А. Аносов) — наполовину маски. Иногда карикатурные. Графиня-бабушка (С. Калганова) и графиня-внучка (Л. Могилëва) почему-то предстали ровесницами. Боюсь только, зрителю не дано понять соль этой шутки, пара получилась не столько смешная, сколько странная. Но самая неожиданная метаморфоза произошла с Натальей Дмитриевной (Т. Павлова). Кто у Грибоедова эта дама? — «Брат, женишься, тогда меня вспомянь!» Говоря словами Чехова, «жена есть жена». Типичная. Кстати, не самая плохая. На сцене вместо этого извивается змея-искусительница, пародия на инфернальниц Достоевского.    

Софья (Е. Ципилева)  поначалу выглядит простоватой. Но такой она может быть лишь с Молчалиным, а в обществе Чацкого ей положено быть неотразимой, блистать остроумием и находчивостью. С «девочкой» всë ясно. Она обиделась на своего друга так, как обижаются только в юности. «У нас (т.е. со мной!) ему казалось скучно…» — невыносимая для молодой барышни мысль. Про еë любовь к Молчалину Чацкий сказал точно: «Бог знает, за него что выдумали вы, / Чем голова его ввек не была набита. / Быть может, качеств ваших тьму, / Любуясь им, вы придали ему». Как часто бывает, Софья долгое время сама не знает, кого любит. Но не напрасно говорил толстовский Федя Протасов: «Самая лучшая любовь, про которую не знаешь». Только в конце второго действия героиня начинает понимать, что значит для неë Чацкий, и с этого момента начинается еë внутренняя жизнь в спектакле. 

Бесспорно хороши слуги — Петрушка (А. Павлов), обе Лизы — простая дворовая девушка у Е. Зайцевой и более рафинированная у Ю. Островской. Со времëн «Маскарада» проблемой остается для театра стихотворная речь. Не для того столько поколений русских актеров обживало грибоедовский стих, чтобы его опять стали подвывать. Проще других от этого недостатка будет избавиться «Чацкому»: достаточно пару раз сыграть себя в предлагаемых обстоятельствах. А потом не забыть вернуться к поставленной сверхзадаче: не зря ведь, наверное, театр (не наш первый, не наш последний) наградил героя грибоедовскими очками.  Впрочем, той же чести (кажется, впервые) удостоен и Фамусов.  

Сколько бы ни мудрил режиссер, ему, конечно, не удалось проигнорировать в «Горе от ума» комедию нравов. Так уж устроена эта пьеса. От ее непреходящей актуальности веет даже некоторой безнадëгой. Зато на сей раз обнадëживает история любовная. Став свидетелем ночной сцены, Чацкий, как и положено влюблëнному, впадает не в меланхолию, а в ярость. Но «милые бранятся, только тешатся», Фамусов прав, что им не верит: «Брат, не финти, не дамся я в обман». Этому герою в финале отведена роль пифии-прорицательницы. Грозя дочери ссылкой и запрещая Чацкому навещать еë в саратовской глуши, Фамусов как бы оглашает дальнейший ход событий. Развязка получилась почти по Салтыкову-Щедрину: Александр Андреевич  «таки женился на Софье-то Павловне, да и как ещë доволен-то был!»     

Людмила БОРИСОВА,

профессор Таврического национального университета им. В. И. Вернадского,

г. Симферополь.

Опубликовано:
"Литературная газета (+ Курьер Культуры: Крым – Севастополь)", 2010, № 2 (77), С. 8

Крым в стихотворении А. С. Грибоедова «Хищники на Чегеме».

В этот день, 11 октября (29 сентября по старому стилю) 1825 года, многочисленный отряд горцев разорил станицу Солдатскую – русское поселение близ реки Малка на Северном Кавказе. Нападавшие убили и захватили в плен больше ста двадцати жителей станицы (в том числе женщин и детей), отогнали весь скот, а само поселение сожгли.

Грибоедов в карательном отряде
(из книги Н. А. Попова «Путник»). 

Это драматичное событие явилось поводом к написанию «Хищников на Чегеме» – одного из самых известных сочинений А. С. Грибоедова (сам писатель участвовал в военной экспедиции против неуловимых преступников). «... Поныне нет стихотворения, которое бы с такою силою и сжатостью слога, с такими местностями и с такою живостью воображения изображало, так сказать, характер Кавказа с нравами его жителей, как сие бесценное произведение», – писал издатель Ф. В. Булгарин, опубликовавший новый труд автора «Горя от ума».

Весьма примечательно, что «Хищники на Чегеме» были написаны Грибоедовым не в период его многолетней службы на Кавказе (с 1818 по 1823 годы), а сразу же после южного странствия. Значит ли это, что пребывание автора в Крыму как-то повлияло на идейно-художественные особенности данного произведения?

Первое упоминание о работе Грибоедова над текстом «Хищников ...» датируется 22 ноября 1825 года и содержится в первом из дошедших до наших дней писем литератора, отправленных после его возвращения с Юга. «На Малке я начал что-то поэтическое, по крайней мере самому очень нравилось, обстоятельства прервали, остыл, но при первой благоприятной перемене снова завьюсь в эфир», – писал автор  «Горя от ума» А. А. Бестужеву. И далее: «…Не поверишь, каким веселым расположением духа я тебе нынче обязан, а со мною это редко случается». Из этого следует, что, вернувшись из Крыма, Грибоедов в течение некоторого времени продолжал испытывать те же самые ощущения, которые овладевали им на полуострове. То есть настроение, сопутствующее его работе над стихотворением «Хищники…», должно было быть неразрывно связанным как с негативными впечатлениями писателя от пребывания на Юге и непосредственно с его крымской «ипохондрией», так и с чувством неприятия любого насилия, которое обострил визит в Саблы – деревню А. П. Завадовского, виновника «дуэли четверых». Вот почему, уехав из Крыма и примкнув к походу русской армии на воинствующих горцев, Грибоедов не только «сочувствует» кавказским племенам, но и пишет: «Наши – камни, наши – кручи! // Русь! зачем воюешь ты // Вековые высоты?? // Досягнешь ли?», – будто сомневаясь в успехе всей экспедиции. И далее: «Над рабами высока // Их стяжателей рука. // Узы – жребий им приличный, // В их земле и свет темничный! // И ужасен ли обмен? // Дома – цепи! в чуже – плен!», – будто в событиях 29 сентября 1825 года в станице Солдатская поэт вовсе не видит особой трагедии для «несчастных соотечественников».

Помимо уже сложившихся убеждений Грибоедова, бывшего горячим противником крепостной зависимости и, видимо, насильственной колонизации, данные строки, по всей вероятности, отразили и его критические впечатления от пребывания на Юге. «…Как они мыслят и что творят – русские чиновники и польские помещики, Бог их ведает», – возмущался литератор в письме к В. Ф. Одоевскому за 10 июня 1825 года, описывая впечатления от киевской поездки. Разумеется, как человек с государственным мышлением, Грибоедов просто не мог оставаться равнодушным к проявлениям тех самых «злоупотреблений некоторых местных начальств», о которых он со временем скажет на следствии по делу о мятеже на Сенатской площади.

По-видимому, Грибоедов был крайне разочарован тем, как именно правительство осваивает Крымский полуостров и как относится к многочисленным объектам, которые могли бы дать этому краю бесспорные выгоды. Показательным в этой связи кажется и то, что деревня Саблы, будучи долгое время одной из самых преуспевающих экономий юга России, без должной поддержки государства к 1825 году попросту разорилась. Вот почему 12 сентября 1825 года, находясь в Феодосии, драматург приходит к тревожному выводу: «…Ни одного здания не уцелело, ни одного участка древнего города не взрытого, не перекопанного». И далее: «Что ж? Сами указываем будущим народам, которые после нас придут, когда исчезнет русское племя, как им поступать с бренными остатками нашего бытия».

Не стала исключением и социальная политика властей. 30 июня 1825 года писатель с явным сожалением отмечает в дневнике: «Лень и бедность татар. Нет народа, который бы так легко завоевывал и так плохо умел пользоваться завоеваниями, как русские». И это притом, что, по мнению Грибоедова, правительство всегда должно заботиться о «подвластном» ему народе. Такое же внимание к подданным необходимо для того, чтобы во всех уголках страны (в том числе и на вновь присоединенных землях) все было «так спокойно и смирно, как бы в земле издавна уже подчиненной гражданскому благоустройству».

На полуострове, территория которого осваивалась Россией в течение целых сорока лет, Грибоедов не увидел положительных итогов от колониальной деятельности царских властей. Похоже, что именно по этой причине он стал испытывать чувство непреодолимого сомнения и в продуктивности соответствующих мер на Кавказе, и в целесообразности своей дальнейшей причастности к ним. А посетив имение Завадовского, убийцы Шереметева, с новой силой пережил те самые ощущения, которые, будучи эмоциональным следствием «дуэли четверых», лишь способствовали его нравственному утверждению на позициях человеколюбия и справедливости. Судя по всему, во имя этих ценностей автором и были написаны «Хищники…» – главное предостережение для всех, кто считает насилие общественной нормой.

Косвенным подтверждением идеи о решающем влиянии поездки Грибоедова в Крым на его работу с текстом названного стихотворения можно считать еще один факт. Как известно, в «Хищниках…» эффект противопоставления туземцев русским колонизаторам достигается в том числе благодаря пространственной составляющей. Автор подчеркивает, что пришельцы двинулись на Кавказ из страны «сел и нив», в то время как местное население своей родиной считает «вековые высоты». По мнению профессора Степанова, именно «взгляд сверху, с вершины горы, со скалы, с уступа позволяет в едином обзоре выявить» отличия между горцами и русскими в их ценностном измерении. «Мы над вами, мы над вами», – неутомимо повторяют изображаемые харцызы в подтверждение такого противопоставления.

Чтобы проникнуться духом истинной свободы, которым исполнены приведенные реплики непокорных воителей, и мастерски выразить совокупность «психо-идеологических и нравственно-эстетических воззрений горца» (Л. А. Степанов), Грибоедов, как представляется, должен был непременно приобрести опыт восхождения на вершину какой-либо крупной горы, уподобившись ее подлинному обитателю. Анализ же писем и путевых заметок литератора свидетельствует о том, что за годы многочисленных командировок и поездок он действительно мог получить такую возможность – однако не на Кавказе, а именно в Крыму.

В отличие от путевых журналов Грибоедова за 1818–1820 годы, развернутое описание той панорамы, которую может наблюдать путник, взобравшийся на вершину большой горы, содержится именно в дневнике его путешествия по Югу. Примечательно, что заметка в крымском журнале с изображением картины, открывающейся с Чатырдага, является и одной из наиболее подробных и объемных среди всех, что вообще были сделаны автором на полуострове.

Похоже, что Грибоедов рассчитывал взойти на Чатырдаг задолго до приезда в Крым. Вот почему 9 сентября 1825 года он пишет С. Н. Бегичеву: «О Чатыр-даге и южном берегу после, со временем», – будто бы возвращаясь к теме, которая уже была предметом его давнего разговора с товарищем.

Издатель П. П. Свиньин, встретивший автора «Горя от ума» на Юге, заявлял, будто тот «весьма часто посещает из Симферополя высочайшую гору Тавриды – вероятно, чтоб питаться чистым горным воздухом, вдохновенным для пламенного воображения поэта-психолога». И далее: «Александр Сергеевич советует путешественникам, желающим познакомиться с Тавридою, или, так сказать, ориентироваться, предварительно взбираться на сию гору, ибо в хорошую погоду весь полуостров виден с нее как на блюдечке». Как видно, драматург не раз восходил на Чатырдаг, явно испытывая к нему какое-то особое влечение – в том числе, и как художник с душою, «алчущей сильных потрясений» (Л. А. Степанов).

Попыток выявить отзвук подобного интереса в творческой деятельности классика, выходящей за границы дневниковой практики, грибоедоведы не предпринимали, хотя некоторые из них и уделяли этой крымской горе отдельное внимание. Между тем, очевидно, что впечатления от многократных визитов на Чатырдаг действительно могли сыграть заметную роль в художественной эволюции литератора. Похоже, что без них у Грибоедова не вышло бы разгадать мышление горцев и написать свое лучшее (из всех известных на сегодняшний день) произведение о Северном Кавказе.


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 109–113.