Грибоедовский вояж на Юг в творчестве Е. В. Петухова.

18 февраля родился Евгений Вячеславович Петухов (1863 – 1948) – литературовед, педагог, член-корреспондент Петербургской академии наук и АН СССР.

Евгений Вячеславович Петухов
(из фондов Российской Академии Наук).

С 1919 года профессор Петухов живет в Крыму и работает в Таврическом (после реорганизации 1921 года – Крымском) университете. Продолжая заниматься научными разысканиями, он в серьез увлекается и краеведением: становится деятельным членом Таврической ученой архивной комиссии (ТУАК), исследует роль Крыма в истории русской литературы. Среди тех писателей, к личности которых Петухов обращается в эти годы, оказывается и А. С. Грибоедов.

О создателе «Горя от ума» и его путешествии в Крым профессор пишет не единожды. В 1927 году в «Известиях Крымского пединститута» выходит его статья «Крым и русская литература», где помимо прочего говорится и о Грибоедове. А спустя ровно двадцать лет в этом же научном журнале публикуется другой труд Петухова – «Грибоедов в Крыму (1825)», ставший одной из последних прижизненных публикаций автора. С удовольствием предлагаю вниманию Интернет-пользователей текст этой любопытной статьи.

***

ГРИБОЕДОВ В КРЫМУ (1825)

Мы привыкли видеть в Грибоедове поэта, большого мастера в области художественного творчества, автора знаменитой комедии. Но представление это о нём не полно. Автор «Горя от ума» был многосторонний человек огромного таланта и широкого образования, носивший в себе глубокие стремления и способности к науке, особенно в области изучения русской истории и Востока. Он был выдающимся дипломатом и незаурядным образованным му­зыкантом.

Умственные способности Грибоедова проявились чрез­вычайно рано. Он поступил на словесное отделение фи­лософского факультета Московского Университета в воз­расте одиннадцати лет, что даже и тогда было редким исключением; через два с половиной года он уже получил степень кандидата словесных наук. Хотя такой диплом был тогда достаточен для поступления на государственную службу, однако Грибоедов остался в университете и про­должал своё образование по юридическому факультету, на котором через два года, 15 июня 1810 года получил степень кандидата прав. По свидетельству одного совре­менника, Грибоедов наукам «учился страстно» и, изучая мате­матику и естественные науки, пробыл в университете шесть лет. Кроме того, он отлично знал иностранные языки и антич­ную литературу. Не трудно было предвидеть, что если бы Грибоедову-юноше предоставлен был свободный вы­бор его дальнейшего жизненного пути, то он сделался бы ученым, но наступившие политические события повернули его на другую дорогу. Первое десятилетие XIX века было полно в Европе славой военных подвигов Наполеона. Воен­ная атмосфера захватила и Россию. Юношество было охва­чено патриотическим движением Отечественной войны 1812 года, и Грибоедов 26 июля 1812 года вступил на военную службу. Затем, после нескольких лет шумной светской: жизни, увлечения театром и литературных выступлений в журналах, Грибоедов, по настоянию своей честолюбивой матери, мечтавшей о высокой чиновной карьере сына, вступил на дипломатическую службу в Коллегию Ино­странных Дел. Это было в 1817 году, а в следующем году, при его дальнейшем движении по службе, ему предложен был выбор между русской миссией в Соеди­нённых Штатах Америки и секретарством при миссии1 в Тегеране, под главным начальством генерала А. П. Ер­молова, имевшего свою резиденцию в Тифлисе. Грибоедов опять таки при давлении со стороны матери и отчасти из собственного интереса к Востоку, привлекавшему его своей новизной ожидаемых впечатлений, выбрал Персию. Так началась дипломатическая служба Грибоедова на Во­стоке в пределах Персии и Кавказа. Уже вовлечённый, ещё до поступления на службу, активно в литературу, стремясь к серьёзной литературной работе и обдумывая план своей будущей комедии, мечтая постоянно о жизни в русской культурной среде в Петербурге, Грибоедов после пятилетнего пребывания на Востоке получил в марте 1823 года четырёхмесячный отпуск в Москву и Петербург; не желая продолжать дипломатическую службу, он превратил этот отпуск в двухгодичное пребывание в обеих столицах, и только в мае 1825 года Грибоедов с большой неохотой отправился снова к месту своей службы.

Это обратное путешествие Грибоедова, при стремлении как можно более протянуть прибытие к месту назначения, было совершено им медленным широким окружным путём и с остановками – через Киев и Крым.

На пути в Крым из Киева Грибоедов 10 июня 1825 года писал А. И. Одоевскому: „В Крыму буду слоняться недели с три. В Керчи сяду на корабль и поплыву в Имеретию, оттудова в горы к Ермолову, итак прощайте журналы (литературные) до Тифлиса* (Соч. 111, 176). Однако он пробыл в Крыму целых три месяца. Из Симферополя 9 июля он писал С. Н. Бегичеву – очевидно лишь под самыми первыми впечатлениями от Крыма – всего несколько строк: „Я объехал часть южную и восточную полуострова. Очень доволен моим путешествием, хотя здесь природа против Кавказа все представляет словно в сокращении; нет таких гранитных громад, снеговых вершин Эльбруса, ни Казбека, ревущего Терека и Арагвы. Душа не обми­рает при виде бездонных пропастей, как там в наших краях. Зато прелесть моря и иных долин Качи, Бельбека» Касипли-Узеня и проч. ни с чем сравнить не можно. Я мои записки вёл порядочно; коли не поленюсь, пере­пишу и пришлю тебе" (Соч. III, 176–177).

Эти .записки“ до нас дошли в виде дневника с 24 июня по 12 июля. Из них видно, что в течение 19 дней Грибое­дов совершил спешное, но довольно большое и богатое впечатлениями путешествие по центральной части Крыма, интересной многими достопримечательностями со стороны природы, исторических и археологических воспоминаний. Он отправился из Симферополя, захватив предварительно не­которое пространство к северу; потом, возвратясь опять к югу, мимо дачи крымского помещика Офрена, осмотрел знаменитую, известковую водную котловину Аян, водами ко­торой жители Симферополя и теперь пользуются. Затем, оставляя в стороне Саблы и Бахчисарай, путешественник, по­стоянно имея в виду Чатыр-Даг, едет дальше зигзагами на юг по направлению к Алуште. Далее, в виду моря, идут у Грибоедова в произвольном беспорядке – сообразно с его поворотами то вниз, то вверх, то в стороны - Байдарская долина, Балаклава, Георгиевский монастырь, а над всем этим с разных сторон величественный и огромный Чатыр-Даг; дальше идёт Севастополь, Херсонес. Тут охва­тывают путешественника исторические воспоминания, ве­щественные памятники прошлого. .Смотрящему назад видны два кургана, один прибрежный, другой средиземный. Я на этом (т. е. на последнем) был, – груда камней и около него два основания древних зданий. Солнце заходит в море, и чёрное облако застеняет часть его; остальная в виде багрового серпа месяца. Худое знамение для Варягов... (Соч. III. 77). В этом слиянии природы и истории сказывается свойственное Грибоедову чувство истории как живой дей­ствительности. С ним сливается и реальное ощущение жизни Старая церковь на горе, школа – самое чистенькое здание. Настоящий Грек, слуга в трактире, пылает жела­нием сразиться с Греками и сдирает с меня в три-дорога за квартиру*. (Соч.111,75). Прощаясь с Севастополем, путе­шественник замечает: «На возвратном пути, перейдя ров Стрелецкой бухты, на пологом возвышении к древнему Корсуню - древние фундаменты, круглые огромные камни и площади. Не здесь ли витийствовали Херсонцы (жители Херсонеса), живали на дачах и сюда сходились на со­вещания?*. (Соч. III, 78–79).

После посещения Чуфут-Кале, через долины Альмы, Качи и Салгира, Грибоедов возвращается в Симферополь 12 июля и записывает в своём дневнике: .Лунная ночь. Пускаюсь в путь между верхней и нижней дорогой. Приезжаю в Саблы, ночую там и остаюсь утро. Теряюсь по садовым извивам я темным дорожкам. Один и счастлив... Возвращаюсь в го­род* (Соч. III, 82).

Нет возможности без исчерпывающего изыскания пред­ставить себе всю прелесть этих ,,записок‘‘ Грибоедова о крат­ком путешествии его по Крыму. Но особенно привлекатель­ны они для человека с наклонностью к научной мысли. В своих заметках о Крыме Грибоедов не столько интере­совался современным бытом, сколько прошлым этой стра­ны. Для таких наблюдений он был достаточно вооружён. Знакомый с Крымом по своей прежней начитанности в ис­торической и географической литературе, Грибоедов упоми­нает о знаменитом географе и путешественнике по Крыму Палласе (XVIII в.), о сочинении И. М. Муравьева-Апостола „Путешествие по Тавриде в 1820 году“ (изд. в 1823), ци­тирует летопись Нестора, делает исторические и этногра­фические догадки, например об Инкермане: „Инкерман са­мый фантастический город. Представляю его себе снизу доверху освещённым вечером. Но где брали воду? от чего (т. е. откуда и какие) монахи? Во всяком случае Аркане, ибо Готфы сперва были Ариане. Таков был и переводчик их Библии епископ Ульфила“ (Соч. III, 77). В вопросе о впе­чатлениях, вынесенных Грибоедовым из Крыма, важным до­полнением к его „запискам являются два письма Грибое­дова к своему другу С. Н. Бегичеву – одно из Симферополя от 9 октября, а другое из Феодосии от 12 сентября 1825 года. Они стоят того, чтобы привести из них отрывки.

1. Судак. „Спустились (Грибоедов и его слуга-спутник) в роскошную Судакскую долину. Я не видал подобной, и она считается первой в полуострове но избытку вино­градников. Саки от Таракташа до моря на протяжении не­скольких верст. Странные верхи утесов, и к западу уединен­ные развалины Генуэзского замка... На другой день рано побрёл к мысу, на котором разметаны Сольдяйские ру­ины (,,Сольдайя‘‘– древнее итальянское название Судака). Я выл один. Александра отправил по колясочной дороге в Кафу. Кто хочет посетить прах и камни славных усопших, не должен брать живых с собою. Это мною несколько раз испы­тано. Поспешная и громкая походка, равнодушные лица и пу­ще всего глупые ежедневные толки спутников часто не давали мне забыться, и сближение моей жизни, последнего пришельца, с судьбой давно отошедших от меня было по­теряно. Не так в Сольдайе. Мирно и почтительно взошел я на пустырь, обнесённый стенами и обломками башен, цеп­ляясь по утёсу, нависшему круто в море, и бережно доб­рался до самой вершины, там башня и вход уцелели... И не приморскими видами я любовался, перебирал мысленно мно­гое, что слыхал и видел... Когда я сошёл сверху к берегу, лошади были приведены, и я поскакал. Скучные места, без зелени, без населения, солонец, истресканный палящим солнцем, местами полынь растет, таким образом до Кокозкой долины,. где природа щедрее и разнообразнее...“ (Из 2-го письма. Соч. III, 179–180).

2. Феодосия. „Нынче обегал весь город. Чудная смесь вековых стен прежней Кафы и наших однодневных маза­нок. Отчего однако воскресло имя Феодосии, едва извест­ное из описаний географов, и поглотило наименование Кафы, которая громка во стольких летописях европейских и восточных? На этом пепелище господствовали некогда готические нравы генуэзцев; их сменили пастырские обы­чаи Мунгалов... за ними явились мы, всеобщие наслед­ники...‘‘ (Из 2-го письма. Соч. III, 180–181).

А вот отрывок из первого письма, посвящённый Гри­боедовым самому себе, в свойственном ему в последние годы тоне недовольства собой, пессимизма и каких-то мрач­ных предчувствий при возвращении к ненавистной ему во­сточной службе в Персии и на Кавказе. „Наконец, еду к Ермолову послезавтра непременно. Всё уложено. Ну, вот почти три месяца провёл в Тавриде, а результат нуль (в смысле художественного творчества и в частности ра­боты над комедией, которой был готов уже план и набро­саны некоторые отрывки). Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? Умею ли писать? Право, для меня всё еще загадка... Верь мне, чудесно всю жизнь свою прокататься на 4-х колёсах. Кровь волнуется, высо­кие мысли бродят, воображение свежо, какой-то бурный огонь в душе пылает и не гаснет... Но остановки, отдыхи двухнедельные, двухмесячные для меня пагубны, задремлю либо завьюсь чужим вихрем, живу не в себе, а в тех лю­дях, которые поминутно со мною, часто же они дураки набитые. Подожду, авось придут в равновесие мои замы­слы беспредельные и ограниченные способности. Сделан одолжение, не показывай никому этого лоскутка моего пачканья“. (Сочин. Ill, 178). На этом заканчиваются записи Грибоедова о пребывании его в Крыму.

Источник:
Известия Крымского пединститута. 1947. Том 12. С. 177–181.