В этот день умер Виктор Иосифович Филоненко (1884–1977) – советский ученый-ориенталист, филолог и этнограф.
 |
| Виктор Иосифович Филоненко (из фондов ГАРК). |
Как филолог и востоковед, Филоненко не смог находиться в стороне от мероприятий, приуроченных к этой памятной дате. Так в 1927 году на страницах «Известий Таврического общества истории, археологии и этнографии» и появилась его статья «Грибоедов в Крыму».
Будучи первой краеведческой публикацией о создателе «Горя от ума», эта работа на протяжении долгих десятилетий оставалась и самым полным изложением событий его путешествия в Крым. А некоторые утверждения профессора Филоненко, в том числе безосновательные – о пребывании Грибоедова в одном из номеров гостиницы «Афины» в Симферополе – до сих пор воспринимаются наукой как доказанный факт.
С удовольствием предлагаю вниманию всех Интернет-пользователей эту без преувеличения
знаковую для грибоедоведения статью.
Будучи первой краеведческой публикацией о создателе «Горя от ума», эта работа на протяжении долгих десятилетий оставалась и самым полным изложением событий его путешествия в Крым. А некоторые утверждения профессора Филоненко, в том числе безосновательные – о пребывании Грибоедова в одном из номеров гостиницы «Афины» в Симферополе – до сих пор воспринимаются наукой как доказанный факт.
С удовольствием предлагаю вниманию всех Интернет-пользователей эту без преувеличения
знаковую для грибоедоведения статью.
* * *
Грибоедов в Крыму
В творчестве А. С. Грибоедова Крым мало отразился. Правда, литературное наследие поэта вообще не велико, и, по сравнению с «Горем от ума», все остальное, написанное им, несомненно, имеет второстепенное значение, но Кавказ, модная тема того времени, все же находит отзвуки в отрывках и мелких стихотворениях автора великой комедии. О Крыме же и того меньше.
Крыму посвящены три письма, два пункта из Desiderata и Дневник – беглые, отрывочные заметки, правда умные, наблюдательные, живые, местами даже и художественные, но все же плоды непоэтического творчества. Вот и все. А, между тем, Грибоедов очень интересовался Крымом: читал Палласа, Муравьева*, древних географов, изучал летописи русские и восточные, собирал сведения, делал выписки, – но все это, «занимая ум, оставляло пустыню в сердце». Этот разлад внутренней жизни и внешних впечатлений проходит сквозь всю жизнь поэта и особенно сильно сказывается во время пребывания его в Крыму.
* В. Минорский. "Цена крови" Грибоедова. Стр. 3. "Русская мысль", кн. III–V. 1923 г. Париж.
«…Представь себе, – пишет он Бегичеву в последнем своём письме из Крыма, от 12 сентября 1825 года, – что со мной повторилась здесь та иппохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как ещё никогда не бывало. Пора умереть. Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! Я с некоторых пор мрачен до крайности… Сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то и другое у меня впереди…»
И действительно, мрачные предчувствия преследуют его всё время, даже тогда, когда он стоит под венцом, и чем дальше, тем больше затягиваются над его жизнью какие-то роковые узлы*.
* Ibidem.
В июне месяце 1925 года исполнилось сто лет, как А. С. Грибоедов посетил Крым. Как-то невольно хочется ещё раз перечитать его заметки о Крыме, его дневник, который, надо сознаться, как и вообще большинство других прозаических произведений поэта, широкой массе читателей почти неизвестны. Дневник этот впервые был напечатан в 1859 году в журнале «Русское Слово», а затем совершенно забыт, ибо ни в одном из так-называемых полных собраний сочинений Грибоедова, издавшихся после 1859 года, кроме собрания, изданного под ред. проф. Шляпкина, он не приводится. И только в трёхтомном последнем полном собрании сочинений Грибоедова под редакцией Пиксанова, издании Академии Наук, дневник этот опять был воспроизведён. Но воспроизведён в третьем томе. Третий же том вышел в 17-м году, когда нам было совсем не до книг, в провинцию он почти не дошёл, и, можно сказать, уже теперь стал библиографическою редкостью даже в столице.
А, между тем, много интересных сведений и тонких замечаний рассеяны в этом дневнике. Всякий, кто будет просматривать эти беглые и отрывочные наброски Грибоедова о Крыме, скоро убедится, что они носят особый характер. Прежде всего это не наброски обыкновенного путешественника-туриста. Но это и не наброски историка или литератора. Скорее всего заметки о Крыме обнаруживают в Грибоедове патриотически настроенного археолога-художника, дорожащего каждым старинным словом, каждым названием местности, каждою подробностью одежды и быта и могущего одновременно сливаться с жизнью природы. И, по-видимому, этот археолог-художник явился в Крым с солидными знаниями исторического, географического и этнографического характера о полуострове. Так, он то и дело цитирует Палласа, Муравьева, Нестора, Раббина, летописи европейские и восточные. Письмо из Феодосии к Бегичеву, от 12 сентября 1825 г., показывает, с какой любовью поэт относится к крымским древностям и какие предположения относительно изучения их возникали в его голове.
«…Нынче обегал весь город, – пишет он, – чудная смесь вековых стен прежней Кафы и наших однодневных мазанок. Отчего однако воскресло имя Феодосии, едва известное из описаний древних географов, и поглотило наименование Кафы, которая громка во скольких летописях европейских и восточных. На этом пепелище господствовали некогда готические нравы Генуэзцев; их сменили пастырские обычаи мунгалов с примесью турецкого великолепия; за ними явились мы, всеобщие наследники, и с нами дух разрушения; ни одного здания не уцелело, ни одного участка древнего города не взрытого, не перекопанного. Что ж. Сами указываем будущим народам, которые после нас придут, когда исчезнет русское племя, как им поступать с бренными остатками нашего бытия…»
И ещё, из того же письма.
«… Вчера рано побрел к мысу, на котором разметаны Сольдайские руины. Я был один. Александра отправил по колясочной дороге в Кафу. Кто хочет посещать прах и камни славных усопших, не должен брать живых с собой. Это мною несколько раз испытано. Поспешная и громкая походка, равнодушные лица, и пуще всего глупые ежедневные толки спутников часто не давали мне забыться, и сближение моей жизни, последнего пришельца, с судьбою давно отошедших от меня было потеряно…»
Так старательно и углубленно Грибоедов изучал Крым. Так ярко переживал далекое прошлое, мысленно перебирая многое из того, что читал, слышал, видел.
Проследим же путь Грибоедова по Крыму, изо дня в день, останавливаясь на тех пунктах, которые теперь могут вызвать у нас какие-нибудь недоуменные вопросы.
А. С. Грибоедов приехал в Крым из Киева в середине июня 1825 г. и, думая «прослоняться в Крыму недели с три», пробыл здесь до 18 сентября того же года. Спрашивается, зачем приехал Грибоедов в Крым? Кто может знать достоверно? Здесь можно высказать только ряд предложений гадательного характера.
Первое. Страсть Грибоедова вообще к путешествиям.
«…Верь мне, – пишет он Бегичеву, – чудесно всю жизнь прокатиться на 4х колёсах; кровь волнуется, высокие мысли бродят и мчат далеко за обыкновенные пределы пошлых опытов, воображение свежо, какой-то бурный огонь в душе пылает и гаснет…. Но остановки, отдыхи двухнедельные, двухмесячные для меня пагубны, задремлю, либо завьюсь чужим вихрем, живя не в себе, а в тех людях, которые поминутно со мною, часто же они дураки набитые».
Одоевскому из Киева от 10 июня 1824 г.: «За статью в Телеграфе приношу тебе заранее благодарность. Только вопрос, где я наткнусь на неё. Здесь не найдёшь; в Крыму, где буду слоняться недели с три, того менее; в Керчи сяду на корабль и поплыву в Имеретию, оттудова в горы к Ермолову, итак, прощайте, журналы, до Тифлиса…»
Известно, например, что Европа интересовала Грибоедова; он стремился побывать и за границей и в 1825 году писал Катерину, что собирается из Петербурга в чужие края: «Отсюдова в Париж, потом в Южную Францию, коли денег и времени достанет, захвачу несколько приморских городов, Италию, и Фракийским Боспором в Чёрное море и к берегам Колхиды…»
Второе. Очень может быть, что Грибоедова в Крым послало Южное Общество с какими-нибудь поручениями. В Крыму он виделся с декабристами: Орловым и Оржицким. Об этой встрече Грибоедов сам так пишет Бестужеву от 22 ноября 1825 г. Из Екатеринодарской станицы: «…Оржицкий передал ли тебе о нашей встрече в Крыму. Вспомнили о тебе и о Рылееве, которого обними за меня искренне, по-республикански…»
И третье. Возможно, что в Крым приехал Грибоедов для какой-то серьёзной литературной работы.
Итак, Бегичеву, от 9 сент. 1825 года, он пишет: «…Ну вот почти три месяца я провёл в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую. Умею ли я писать. Право для меня всё ещё загадка. Что у меня с избытком найдётся, что сказать, за это я ручаюсь. От чего же я нем. Нем, как гроб. Ещё игра судьбы нестерпимая: весь век желаю где-нибудь найти уголок для уединенья, и нет его для меня нигде…»
Но если Грибоедову не удалось за три месяца в Крыму ничего сделать, если не удалось найти уголок для уединения, зато ему удалось великолепно ознакомиться с Крымом.
Уже 9 июля он писал своему другу Бегичеву: «…Брат и друг. Я объехал часть южную и восточную полуострова. Очень доволен моим путешествием, хотя здесь природа против Кавказа всё представляет словно в сокращении: нет таких гранитных громад снеговых вершин Эльбруса и Казбека, ни ревущего Терека и Арагвы, душа не обмирает при виде бездонных пропастей, как там, в наших краях. Зато прелесть моря и иных долин, Качи, Бельбека, Касипли-Узеня и проч., ни с чем сравнить не можно. Я мои записки вёл порядочно; коли не поленюсь, перепишу и пришлю тебе…»
Первый крымский город, куда Грибоедов приехал прямо из Киева, был Симферополь.
Остановился он в единственной в то время гостинице «Афинской» на Салгирной улице. Гостиница эта находилась там, где теперь стоит дом, бывший Фокермана. Нечего, конечно, говорить, что гостиница эта была весьма и весьма плохенькая. Ища уединения и желая работать, Грибоедов старается сохранить инкогнито и избегает новых знакомств и встреч, делая исключение в этом отношении только для друзей и прежних знакомых.
А такие в Симферополе у него были: декабристы Орлов и Оржицкий и прежний его знакомый по московскому университетскому пансиону Суриков. Последний припоминает в своих воспоминаниях: «…Грибоедов часто услаждал меня на чужой стороне, посреди татар, в Крыму, своею певучею, раздумною игрою на клавикордах».
Известный путешественник первой половины прошлого века А.Н. Муравьёв тоже отмечает эту замкнутость и уединённость Грибоедова. Он жил с Грибоедовым рядом в соседнем номере, в этой же Афинской гостинице и всё-таки никак не мог познакомиться с поэтом. Помог случай. Однажды ночью Муравьёву что-то приснилось, и он стал кричать во сне. Тогда Грибоедов вбежал в номер Муравьёва и разбудил его. Таким только путём они и познакомились.
Сам Грибоедов так сообщает Бегичеву о своей жизни в Симферополе: «…Приезжаю сюда, никого не вижу, не знаю и знать не хочу. Это продолжилось не далее суток, потому ли что фортепианная репутация моей сестры известна, или чутьём открыли, что я умею играть вальсы и кадрили, ворвались ко мне, осыпали приветствиями, и маленький городок сделался мне тошнее Петербурга. Мало этого. Наехали путешественники, которые меня знают по журналам, сочинитель Фамусова и Скалозуба, следовательно весёлый человек. Тьфу злодейство! Да мне невесело, скучно, отвратительно, несносно! Таким образом я нажил кучу новых приятелей, а время потерял, и вообще утратил силу характера, которую начал приобретать на перекладных…»
24 июня, в среду, в Иванов день, Грибоедов выехал верхом из Симферополя по нынешнему Ялтинскому шоссе к истокам Салгира.
Дачка Перовского – ныне уже носящая другое название, «Кильбурун», – домик приятной, лёгкой архитектуры, первый пункт, который упоминает Грибоедов. Кругом – сады, минареты, тополя, надгробные камни с чалмами.
Татарская деревня – Аян, в полуверсте от которой источник Салгира, в известной каменной котловине – первая остановка поэта. Здесь его внимание привлекает пещера. Он пишет: «пещера, вход с двух сторон; спереди с шумом низвергается источник, слева род окошка; мы, разутые, лезем в него, цепляясь по голым камням, над нами свод, род пролома сверху, летучая мышь прилеплена к стене возле, и внутренняя продолговатая пещера позади нас. Мы сидим над самым Салгиром. М.Ш. называет это глазом. Вода холодная, как лёд…»
Инициалы М.Ш. невольно как-то выдвигают вопрос, с кем Грибоедов путешествовал по Крыму. Двух лиц мы знаем, это, во-первых, Александр Грибов, слуга поэта, о нем Грибоедов упоминает в письме из Феодосии от 9 сентября, и, во-вторых, Бороздин; о нем Грибоедов упоминает в своем дневнике, когда описывает свое пребывание в Кучук-Ламбате. Кто был третий спутник поэта, которого он скрыл под М.Ш., – неизвестно.
Скабичевский в своем биографическом очерке Грибоедова эти инициалы М.Ш. приписывает Бороздину. Он говорит: весь южный берег Крыма Грибоедов объехал с М.Ш. Бороздиным и слугою Александром Грибовым. Вряд ли это так. Насколько мне известно, Бороздина звали Андрей Михайлович.
Из Аяна Грибоедов направляется к востоку, мимо дачи Офрейна, проезжает через ущелье Альгар, деревню Човки и приезжает в ущелье Кизиль-Коба. Он пишет: «ущелье входит клином в гору, там родник сперва наружу, потом отвесно под землею, потом снова широкою лентою падает на камни и течет в долину, которая позади нас; орлиные гнезда, орешник, кизиль… своды, коридоры… накипи…»
Затем в дневнике следует такая запись: «Симферополь. Цыганская нынешняя музыка в Крыму смесь татарского с польским и малороссийским».
Эта запись как-то не вяжется с дальнейшим изложением и не является совсем ясной. Ведь нельзя допустить, чтобы в этот же день, 24 июня, Грибоедов из Кизиль-Коба возвратился опять в Симферополь и слушал там цыганскую музыку. Скорее всего можно допустить, что эту музыку Грибоедов слушал в какой-нибудь татарской деревне поблизости Кизиль-Коба, где ему пришлось ночевать, и вспомнил по ассоциации ту музыку, которую ему пришлось, может быть, слышать раньше в Симферополе.
Но, с другой стороны, это упоминание о музыке является весьма ценным для характеристики Грибоедова, как страстного музыканта. В письмах и заметках описывая вообще свои впечатления от посещения им стран и городов, Грибоедов постоянно обращает внимание на местную музыку и пение, как на одну из ярких характерных черт данной национальности. Любопытно, что и в «Дневнике о Крыме» Грибоедов остался верен самому себе. Мы встречаем здесь, кроме вышеупомянутого, еще три музыкальных впечатления. Так, 27 июня, при спуске с Чатырдага поэт говорит: «…прихожу к пастухам, волынки, рожки, барабаны»….Первого мая, описывая вид с гор в окрестностях Балаклавы, он замечает: «... влево, в море, флот из девяти кораблей, под ногами два мыса, как клавиши»…. И пятого июля, прибыв ночью в Бахчисарай, Грибоедов заносит в свой дневник следующее: «…музыка, кофейная, журчание фонтанов, мечети, тополя»….
Все это говорит нам о том, что музыка также влекла к себе поэта, как и поэзия, и музыкальные интересы, по видимому, занимали видное место в жизни талантливого писателя*.
* Булич А. С. Грибоедов – музыкант. Собр. соч. Грибоедова. Изд. Академии Наук, т. I стр. 318.
25-го июня, в дождливый день, от деревни Буюк-Янкой Грибоедов поднимается на Чатырдаг, «шатается» по овчарням, ест шашлык, каймак у чабанов. Его внимание привлекают растительность, климат и лица пастухов. Он пишет: «Зелень и климат северные. Лица у здешних пастухов не монгольские и не турецкие. Паллас производит их от Лигурийцев и Греков, но они белокуры, черты северные, как у Осетинов на Кавказе. Поднимаемся на самую вершину… Облака – ничего не видать, ни спереди, ни сзади, мы мокрехоньки, отыскиваем пристанища… Попадаем в овчарню на восточной вершине, обращенной лицом к югу. Сыворотка, холод, греюсь, ложусь на попону, седло в головах…Ночью встаю, луна плавает над морем между двух мысов. Звезда из-за черного облака. Другая скатилась надо мною. Какой гений подхватил ее».
26 июня Грибоедов все утро «кочует» в облаках и тумане по Чатырдагу, и затем до лучшей погоды спускается в Корбеклы. Вечером пешком идет в Алушту, средними возвышениями, подошвою Чатырдага, а возвращается низом, сперва садами, потом тропою, которая ведет в Бешмы, «растирая ногами душистые травы, от которых весь воздух окурен».
27 июня опять поднимается на Чатырдаг сначала лесом, потом голыми уступами, и так описывает панораму с Чатырдага: «Впереди под ногами площадь, терраса Чатырдага, первая под самым темем шатром (Чадирь), все негладкости будто стесаны, пониже дичь, густой лес, в нем источник Альмы между С.-Г. и Ч.Д. Далее дугою Севастополь, Бахчисарай, Саблы, белые меловые горы, правее Салгир, Акмечеть, еще далее Козлов и море; между всем этим, ближе к месту, с которого смотрю, волнистые холмы, по ним солнце играет. – Справа Зуя, Карасубазар, над ним дымок, задняя пологая часть восточной Яйлы, часть Азовского моря голубою полосою окружает с востока степь и дол до Перекопа. – Слева западная часть задней Яйлы, Св. Нос к Балаклаве чернеется. – Обратись назад- море, даль непомерная, с запада спускается к нему Яйла, из-за неё Кастель, прямо Алушта, к востоку берег изгибом прямо до Судака, выдавшегося далеко в море, точно между Обсерваторией и Горным Корпусом. За Судаком Карадаг и проч. 3 корабля. На вершине (западном зубце, где мы стоим) между двух углов, шагов 50 стремительный спуск к югу, пологий к северу, обрыв к Альме, дебрь. – За Темирджи несколько слоев гор еще ее возвышеннее. – От Чатырдага к северу площадь, терраса, будто укрепление с исходящими углами, с бойницами, из них иные красные, желтые, серые и между ними зелень. Белизна меловых гор, которые тянутся как лагерь.
Несколько орлов с закрюченными крыльями; их плавный и быстрый полет. Дождь, словно занавес, постепенно закрывает предметы и близится к нам, наконец сечет нас. Прячемся. Новая картина. Улитки. Я над стремниной. Опять ведренно, выхожу из засады. Противоположность, – спереди был мрак, сзади ясно, теперь наоборот. – Следую направлению верхнего обреза от з. к востоку, смотрю на дольные картины из-за промежутков скал, как из-за зубцов Кремля. – Сперва Салгир был вправо, потом прямо против меня, теперь слева, по мере моего шествия. К западу картина становится уже и расширяется к востоку. С восточной оконечности вид дебрь между Кизиль-Коба (вчера казался так высок, а нынче через него гляжу), Темирджи и Ч.-Д. Ветер переменился, облака назад пошли и, после дождя разодранные, как после битвы, тянутся от Султан-горы серединою Чатырдага в Темирджинское ущелье, словно оттудова пар воскуривают; позади всего море, пропасти под ногами и зубцы. Не понимаю, как меня ветер не снес. Прихожу к пастухам, волынки, рожки и барабаны».
Затем Грибоедов спускается в д. Корбеклы, после обеда – в Шуму и в Алушту.
28 июня выезжает из Алушты берегом, узенькой тропой в Кучук-Ламбат. Дивная природа, «вид благосостояния в селении», сады, маслины, смоковницы, лилеи, беседки, подводные камни, не доезжая до деревни, бакланы, дельфины, – вызывают у поэта такое восклицание: Venite, adoremus!
29 июня – Партенит, Гурзуф, Ай-Тодор, Никитский сад. Подъезд к Никитскому саду Грибоедову кажется лучше сада. В саду привлекает его внимание rus delphinus, растение, которого, – говорит поэт, – я давно домогался названия в Ширване… .
Ночует поэт в Дерекое. Ни слова про Ялту, кроме упоминания: «сад Мордвинова в Ялте». 30 июня Грибоедов из Аутки, греческого селения, но в котором «все по-татарски», едет в Орианду, Мисхор и Алупку. Он пишет «…в Алупке обедаю, сижу под кровлею, которая с одной стороны опирается на стену, а с другой на камень; пол выходит на плоскую кровлю другого хозяина, из-за нее выглядывает башенка мечети Муэдзен-Селами-Эфенди, шелковицы, виноградные лозы,…вообще здесь везде оливы, лавры, гранатики рдеют. Паллас говорит, что у Айтодора устрицы, но пора рабочая, теперь не ловят. Греки в Аутке…»
Из Алупки – в Симеиз, Киминеиз, Кучук-Кой. «…Лень и бедность татар. Нет народа который так бы легко завоевывал, и так плохо умел бы пользоваться завоеванными как Русские…» – замечает поэт.
«1-го июля. Байдарская долина – возвышенная плоскость, приятная, похожая на Куткашинскую. Кровли черепичные, кажется хозяйство в лучшем порядке…Тут я видел, что во всей Азии, как хлеб молотят: подсыпают под ноги лошадям, которых гоняют на корде…»
Затем деревня Мускомия, Балаклава. Про Балаклаву поэт замечает: «…Бухта сжата продолговатыми мысами, на вид безвыходными. Школа, дом Ревельоти, церковь, мечеть упраздненная, балконы на улицу. Ночью мало видно. Дежурный капитан. Готовится мне ялик для прогулки по бухте, на другой день, на рассвете. Комната моя в трактире с бильярдом. Морская рыба, макрель, кефали»…
2 июля, осмотрев Балаклаву, Грибоедов заезжает в Георгиевский монастырь. Монастырь не произвел на него сильного впечатления, потому что слишком часто описано; так же, как и Байдарская долина, если бы безыменная, она бы мне более понравилась; слишком прославленна». Поэт спускается вниз к морю, купается, и в этот же день едет в Севастополь. Относительно Гераклейского полуострова, на котором расположен Севастополь, Грибоедов делает предложение, «ни это ли Креуметопон. Это похожее на дело нежели «баранья голова» Муравьева*. В Севастополе Грибоедов пробыл три дня. Он осмотрел город, балки, местность около Черной речки, Инкерман, самый, по его мнению фантастический город Херсонес, и 5-го июля, переправившись на северную сторону, через деревни Учкуй, Дуван-Кой, Бельбек, Каралез, Ходжа-Сала, прибыл на Мангупскую гору. Он дает рисунок Мангупского укрепления и так его описывает:
* А. Н. Муравьев, известный путешественник, считал Аю-Даг за древний Криуметопон.
«…В утесе высечены комнаты. Ходы, лестницы, галереи к с.-в. вне крепости… На самом конце площадка, под нею вторым уступом острый зубец утеса, направо долина, налево под ногами голое ущелье… Спуски, сходни в круглый зал, шесть комнат к западу, к востоку три, узкий ход по парапету, множество других развалин. Спускаемся заросшею стремниной. Жидовское кладбище. Не худо бы разобрать надписи… Ночью в Бахчисарай. Музыка, кофейная, журчание фонтанов, мечети, тополя. Татарин мимо нас скачет вон из города, искры сыплются из трубки…»
6-го июля Грибоедов осматривает Бахчисарай, «Хан-Сарай полуразвалившийся», Мавзолей Грузинки, Азис, Успенский монастырь, Иосафатову долину, Чуфут-Кале.
Что делал Грибоедов 7 и 8 июля и где он находился в эти дни, мы не знаем. Запись в дневнике на эти два дня прервана. 9 июля запись возобновляется опять.
Грибоедов говорит: «по двух-дневном странствовании еду к M-me Hoffrene в Татар-Кой». Из Татар-Коя спускается он в Саблы, «где ирландский проповедник Джемс, увидевши поэта, рад, как медный грош». Из Саблов Грибоедов возвращается в Бахчисарай к Султан-Крым-Гирею. 10 июля утром Грибоедов едет опять в Татар-Кой. 11 июля, кавалькада в Тепе-Кермен.
«12 июля. Лунная ночь. Пускаюсь в путь между верхнею и нижнею дорогою. Приезжаю в Саблы, ночую там и остаюсь утро. Теряюсь по садовым извитым и темным дорожкам. Один и счастлив. Джеме поит, кормит и плшет от избытка усердия, лакомит лошадью, которая ему руку сломала. Возвращаюсь в город…»
Этим и кончается дневник Грибоедова. Где он находится после 12 июля, что делает, где и у кого живет, мы ничего не знаем.
9-го сентября только он дает о себе знать из Симферополя Бегичеву: «Друг и Брат. Твои 1.500 руб. я получил еще перед исходом прошедшего месяца. Объяснить тебе вполне благодарность не умею: без тебя мой корабль остался бы на мели, пришлось бы зимовать здесь. Я тотчас не писал тебе по важной причине, ты хотел знать, что я с собой намерен делать, а я и сам еще не знал, чуть было не попал в Одессу, потом подумал поселится надолго в Саблах, неподалеку отсюда. Наконец еду к Ермолову послезавтра непременно, все уложено».
Действительно, в этот же день т. е. 9 сентября, Грибоедов выехал из Симферополя в Феодосию через Карасубазар, Судак, Отузы. А 12 сентября, уезжая из Феодосии к Ермолову, через Керчь и Тамань, Грибоедов пишет Бегичеву: «третьего дня я вырвался, наконец, из дрянного городишка, т. е. Симферополя, где однако всякое со мной случалось, и веселое и грустное». При этом у него в памяти воскресает Брест-Литовск. И сравнивая жизнь свою в былое время в Брест-Литовске с Симферопольскою жизнью, Грибоедов все-таки отдает предпочтение Бресту. «А Брест-Литовский, – восклицает он, – вероятно нет хуже местечка на взгляд, но и там пожилось».
Затем, после передачи своих впечатлений после Карасубазара, Судака, Отуз, Кафы, Грибоедов так заканчивает свое письмо.
«…А между тем так скучно, так грустно. Думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а все не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности. Пора умереть. Ты, мой бесценный Степан, любишь меня, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее. Сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, я чувствую, что то или другое у меня впереди…»
С таким настроением Грибоедов уезжал из Крыма. Точно он предчувствовал, что через четыре года разыграется известная Тегеранская трагедия, воспоминание о которой жизнь уже успела затянуть своею паутиной.
И для нас в конечном итоге может быть интересен один только вопрос. Почему Грибоедов – этот обаятельный остряк – в душе тосковал и мрачно смотрел на будущее, предвидел для себя или сумасшествие или самоубийство. Был ли он неудовлетворен тогдашнею жизнью или жизнью вообще? Кто скажет? Это – загадка, которая вряд ли когда-либо будет нами отгадана.
Источник:
Известия Таврического общества истории, археологии и этнографии. 1927. Том 1. С. 157–164.
