Еще раз о проекте «Грибоедовский сквер».

Во вторник, 7 октября, мне позвонила Алла Горева – начальник одного из управлений Симферопольского горсовета – и сообщила, что мэр хочет как можно скорее определиться с местом для нового сквера. Ее звонок застал меня врасплох – я и не думал, что к «грибоедовской» теме Виктор Николаевич вернется всего через неделю после своего назначения. «У Агеева сейчас полно дел, поэтому, если хочешь его увидеть, лучше готовься на завтра», – сказала Алла Анатольевна. «В какое время?» – спросил я. «Виктор Николаевич может только с трех до пяти, – ответила она. – Когда тебе удобно?». В своих планах на среду я совершенно не ориентировался: помнил, что утром лекция, что вечером два эфира, но ожидать ли работы днем, не знал. «Была не была», – подумал я и сказал в трубку: 
«Условимся на три».

В. Н. Агеев и С. С. Минчик
при осмотре места для строительства сквера "Грибоедовский".

Во время нашей последней встречи, 29 сентября, я показал мэру сразу несколько фото набережной близ гостиницы «Москва». Агеев заинтересовался – он не раз говорил, что скверы должны открываться в тех частях Симферополя, которые запустели и потому требуют благоустройства. Судя же по тому, что запечатлела моя камера, район автовокзала идеально подходил под эту категорию мест. «Работы непочатый край, – согласился тогда Виктор Николаевич, поглядев на мои снимки. – В октябре съездим и 
все еще раз обсудим».
Алла Анатольевна присутствовала при этом разговоре и хорошо его помнила, но в конце нашей телефонной беседы все же уточнила: «Вы с мэром сошлись на том, чтобы съездить на автовокзал?». «Да», – ответил я. «Тогда 
там и встретимся».
В среду утром я вышел на связь с Горевой, чтобы выяснить, не изменился ли график Виктора Николаевича. Она подтвердила, что все остается в силе. Я распереживался – вдруг позвонят с ГТРК и скажут: «Приходи к трем»? «Все в порядке, Сережа, – успокоила меня редактор, когда я набрал ее. – До четырех ты не нужен». Облегченно вздохнув, я поехал домой, чтобы подготовиться к встрече с мэром.
Когда моя маршрутка уже подъезжала к автовокзалу, телефон опять заиграл. «Это Горева», – сказал женский голос в трубке. – «Здравствуйте, Алла». – «Ну что, мы выезжаем!». – «Отлично, я почти на месте! Вы по Воровского поедете?». – «Думаю, да». – «Тогда давайте встретимся на стороне гостиницы, оттуда и спустимся 
к набережной». – «Давай!».
Простояв минут десять у центрального входа в «Москву», я начал подозревать, что мэр поехал не по Воровского. Когда же вновь позвонила Горева – спросить, далеко ли от гостиницы заправка – и вовсе понял, что нахожусь не там, где надо. Ничего не поделаешь: пришлось менять дислокацию. В голове промелькнула мысль: «Глупо получится, если Виктор Николаевич уже на месте, а я, хотя и приехал раньше остальных, 
болтаюсь, не пойми где».
Однако на заправке никого не оказалось – Агеев подъехал уже тогда, когда я успел отдышаться после вынужденного марш-броска.

Двери машин распахнулись: из одной вышел мэр, из другой – Алла Анатольевна. Сосредоточенный, но как всегда доброжелательный, Виктор Николаевич пожал мне руку и, улыбнувшись, сказал: «Ну что – веди ..!».
Обход территории продолжался в течение получаса. Пока мэр осматривал русло реки и участок набережной с детской площадкой, отдыхавшие рядом студенты с интересом следили за происходящим. «Что скажете?» – спросила Горева. «Хорошее место 
для сквера», – сказал Виктор Николаевич.
Когда Агеев давал интервью журналистам, я неожиданно вспомнил, что забыл свой портфель на детской горке, у которой стоял вместе с мэром. «Не хватало еще и сумку с паспортом потерять в такой день», – подумал я и бросился бежать в сторону площадки. К счастью, мой портфель лежал на месте. Однако не успел я обрадоваться, как за моей спиной раздался голос: «Простите ..!». Обернувшись, я увидел двоих парней, сидевших на скамейке с бутылочками пива в руках. «Неужели здесь будет что-то строиться?» – спросили они. «Да, – ответил я, – здесь будет строиться Грибоедовский сквер». «А вот это уже дело», – весело сказали ребята. «Еще бы», – весело подумал я.

В. И. Филоненко о крымском путешествии А. С. Грибоедова.

В этот день умер Виктор Иосифович Филоненко (1884–1977) – советский ученый-ориенталист, филолог и этнограф.

Виктор Иосифович Филоненко
(из фондов ГАРК).

Выпускник Петербургского университета, Филоненко приехал в Крым в 1915 году, в качестве инспектора Симферопольской татарской учительской школы. Подготовка же к столетию гибели А. С. Грибоедова застала его уже в другой должности – профессора кафедры персидского языка и литературы в Крымском педагогическом институте.

Как филолог и востоковед, Филоненко не смог находиться в стороне от мероприятий, приуроченных к этой памятной дате. Так в 1927 году на страницах «Известий Таврического общества истории, археологии и этнографии» и появилась его статья «Грибоедов в Крыму».

Будучи первой краеведческой публикацией о создателе «Горя от ума», эта работа на протяжении долгих десятилетий оставалась и самым полным изложением событий его путешествия в Крым. А некоторые утверждения профессора Филоненко, в том числе безосновательные – о пребывании Грибоедова в одном из номеров гостиницы «Афины» в Симферополе – до сих пор воспринимаются наукой как доказанный факт.

С удовольствием предлагаю вниманию всех Интернет-пользователей эту без преувеличения
знаковую для грибоедоведения статью.

* * *

Грибоедов в Крыму

В творчестве А. С. Грибоедова Крым мало отразился. Правда, литературное наследие поэта вообще не велико, и, по сравнению с «Горем от ума», все остальное, написанное им, несомненно, имеет второстепенное значение, но Кавказ, модная тема того времени, все же находит отзвуки в отрывках и мелких стихотворениях автора великой комедии. О Крыме же и того меньше.

Крыму посвящены три письма, два пункта из Desiderata и Дневник – беглые, отрывочные заметки, правда умные, наблюдательные, живые, местами даже и художественные, но все же плоды непоэтического творчества. Вот и все. А, между тем, Грибоедов очень интересовался Крымом: читал Палласа, Муравьева*, древних географов, изучал летописи русские и восточные, собирал сведения, делал выписки, – но все это, «занимая ум, оставляло пустыню в сердце». Этот разлад внутренней жизни и внешних впечатлений проходит сквозь всю жизнь поэта и особенно сильно сказывается во время пребывания его в Крыму.

* В. Минорский. "Цена крови" Грибоедова. Стр. 3. "Русская мысль", кн. III–V. 1923 г. Париж.

«…Представь себе, – пишет он Бегичеву в последнем своём письме из Крыма, от 12 сентября 1825 года, – что со мной повторилась здесь та иппохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как ещё никогда не бывало. Пора умереть. Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! Я с некоторых пор мрачен до крайности… Сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то и другое у меня впереди…»

И действительно, мрачные предчувствия преследуют его всё время, даже тогда, когда он стоит под венцом, и чем дальше, тем больше затягиваются над его жизнью какие-то роковые узлы*.

* Ibidem.

В июне месяце 1925 года исполнилось сто лет, как А. С. Грибоедов посетил Крым. Как-то невольно хочется ещё раз перечитать его заметки о Крыме, его дневник, который, надо сознаться, как и вообще большинство других прозаических произведений поэта, широкой массе читателей почти неизвестны. Дневник этот впервые был напечатан в 1859 году в журнале «Русское Слово», а затем совершенно забыт, ибо ни в одном из так-называемых полных собраний сочинений Грибоедова, издавшихся после 1859 года, кроме собрания, изданного под ред. проф. Шляпкина, он не приводится. И только в трёхтомном последнем полном собрании сочинений Грибоедова под редакцией Пиксанова, издании Академии Наук, дневник этот опять был воспроизведён. Но воспроизведён в третьем томе. Третий же том вышел в 17-м году, когда нам было совсем не до книг, в провинцию он почти не дошёл, и, можно сказать, уже теперь стал библиографическою редкостью даже в столице.

А, между тем, много интересных сведений и тонких замечаний рассеяны в этом дневнике. Всякий, кто будет просматривать эти беглые и отрывочные наброски Грибоедова о Крыме, скоро убедится, что они носят особый характер. Прежде всего это не наброски обыкновенного путешественника-туриста. Но это и не наброски историка или литератора. Скорее всего заметки о Крыме обнаруживают в Грибоедове патриотически настроенного археолога-художника, дорожащего каждым старинным словом, каждым названием местности, каждою подробностью одежды и быта и могущего одновременно сливаться с жизнью природы. И, по-видимому, этот археолог-художник явился в Крым с солидными знаниями исторического, географического и этнографического характера о полуострове. Так, он то и дело цитирует Палласа, Муравьева, Нестора, Раббина, летописи европейские и восточные. Письмо из Феодосии к Бегичеву, от 12 сентября 1825 г., показывает, с какой любовью поэт относится к крымским древностям и какие предположения относительно изучения их возникали в его голове.

«…Нынче обегал весь город, – пишет он, – чудная смесь вековых стен прежней Кафы и наших однодневных мазанок. Отчего однако воскресло имя Феодосии, едва известное из описаний древних географов, и поглотило наименование Кафы, которая громка во скольких летописях европейских и восточных. На этом пепелище господствовали некогда готические нравы Генуэзцев; их сменили пастырские обычаи мунгалов с примесью турецкого великолепия; за ними явились мы, всеобщие наследники, и с нами дух разрушения; ни одного здания не уцелело, ни одного участка древнего города не взрытого, не перекопанного. Что ж. Сами указываем будущим народам, которые после нас придут, когда исчезнет русское племя, как им поступать с бренными остатками нашего бытия…»

И ещё, из того же письма.

«… Вчера рано побрел к мысу, на котором разметаны Сольдайские руины. Я был один. Александра отправил по колясочной дороге в Кафу. Кто хочет посещать прах и камни славных усопших, не должен брать живых с собой. Это мною несколько раз испытано. Поспешная и громкая походка, равнодушные лица, и пуще всего глупые ежедневные толки спутников часто не давали мне забыться, и сближение моей жизни, последнего пришельца, с судьбою давно отошедших от меня было потеряно…»

Так старательно и углубленно Грибоедов изучал Крым. Так ярко переживал далекое прошлое, мысленно перебирая многое из того, что читал, слышал, видел.

Проследим же путь Грибоедова по Крыму, изо дня в день, останавливаясь на тех пунктах, которые теперь могут вызвать у нас какие-нибудь недоуменные вопросы.

А. С. Грибоедов приехал в Крым из Киева в середине июня 1825 г. и, думая «прослоняться в Крыму недели с три», пробыл здесь до 18 сентября того же года. Спрашивается, зачем приехал Грибоедов в Крым? Кто может знать достоверно? Здесь можно высказать только ряд предложений гадательного характера.

Первое. Страсть Грибоедова вообще к путешествиям. 

«…Верь мне, – пишет он Бегичеву, – чудесно всю жизнь прокатиться на 4х колёсах; кровь волнуется, высокие мысли бродят и мчат далеко за обыкновенные пределы пошлых опытов, воображение свежо, какой-то бурный огонь в душе пылает и гаснет…. Но остановки, отдыхи двухнедельные, двухмесячные для меня пагубны, задремлю, либо завьюсь чужим вихрем, живя не в себе, а в тех людях, которые поминутно со мною, часто же они дураки набитые».

Одоевскому из Киева от 10 июня 1824 г.: «За статью в Телеграфе приношу тебе заранее благодарность. Только вопрос, где я наткнусь на неё. Здесь не найдёшь; в Крыму, где буду слоняться недели с три, того менее; в Керчи сяду на корабль и поплыву в Имеретию, оттудова в горы к Ермолову, итак, прощайте, журналы, до Тифлиса…»

Известно, например, что Европа интересовала Грибоедова; он стремился побывать и за границей и в 1825 году писал Катерину, что собирается из Петербурга в чужие края: «Отсюдова в Париж, потом в Южную Францию, коли денег и времени достанет, захвачу несколько приморских городов, Италию, и Фракийским Боспором в Чёрное море и к берегам Колхиды…»

Второе. Очень может быть, что Грибоедова в Крым послало Южное Общество с какими-нибудь поручениями. В Крыму он виделся с декабристами: Орловым и Оржицким. Об этой встрече Грибоедов сам так пишет Бестужеву от 22 ноября 1825 г. Из Екатеринодарской станицы: «…Оржицкий передал ли тебе о нашей встрече в Крыму. Вспомнили о тебе и о Рылееве, которого обними за меня искренне, по-республикански…»

И третье. Возможно, что в Крым приехал Грибоедов для какой-то серьёзной литературной работы.

Итак, Бегичеву, от 9 сент. 1825 года, он пишет: «…Ну вот почти три месяца я провёл в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую. Умею ли я писать. Право для меня всё ещё загадка. Что у меня с избытком найдётся, что сказать, за это я ручаюсь. От чего же я нем. Нем, как гроб. Ещё игра судьбы нестерпимая: весь век желаю где-нибудь найти уголок для уединенья, и нет его для меня нигде…»

Но если Грибоедову не удалось за три месяца в Крыму ничего сделать, если не удалось найти уголок для уединения, зато ему удалось великолепно ознакомиться с Крымом.

Уже 9 июля он писал своему другу Бегичеву: «…Брат и друг. Я объехал часть южную и восточную полуострова. Очень доволен моим путешествием, хотя здесь природа против Кавказа всё представляет словно в сокращении: нет таких гранитных громад снеговых вершин Эльбруса и Казбека, ни ревущего Терека и Арагвы, душа не обмирает при виде бездонных пропастей, как там, в наших краях. Зато прелесть моря и иных долин, Качи, Бельбека, Касипли-Узеня и проч., ни с чем сравнить не можно. Я мои записки вёл порядочно; коли не поленюсь, перепишу и пришлю тебе…»

Первый крымский город, куда Грибоедов приехал прямо из Киева, был Симферополь.

Остановился он в единственной в то время гостинице «Афинской» на Салгирной улице. Гостиница эта находилась там, где теперь стоит дом, бывший Фокермана. Нечего, конечно, говорить, что гостиница эта была весьма и весьма плохенькая. Ища уединения и желая работать, Грибоедов старается сохранить инкогнито и избегает новых знакомств и встреч, делая исключение в этом отношении только для друзей и прежних знакомых.

А такие в Симферополе у него были: декабристы Орлов и Оржицкий и прежний его знакомый по московскому университетскому пансиону Суриков. Последний припоминает в своих воспоминаниях: «…Грибоедов часто услаждал меня на чужой стороне, посреди татар, в Крыму, своею певучею, раздумною игрою на клавикордах».

Известный путешественник первой половины прошлого века А.Н. Муравьёв тоже отмечает эту замкнутость и уединённость Грибоедова. Он жил с Грибоедовым рядом в соседнем номере, в этой же Афинской гостинице и всё-таки никак не мог познакомиться с поэтом. Помог случай. Однажды ночью Муравьёву что-то приснилось, и он стал кричать во сне. Тогда Грибоедов вбежал в номер Муравьёва и разбудил его. Таким только путём они и познакомились.

Сам Грибоедов так сообщает Бегичеву о своей жизни в Симферополе: «…Приезжаю сюда, никого не вижу, не знаю и знать не хочу. Это продолжилось не далее суток, потому ли что фортепианная репутация моей сестры известна, или чутьём открыли, что я умею играть вальсы и кадрили, ворвались ко мне, осыпали приветствиями, и маленький городок сделался мне тошнее Петербурга. Мало этого. Наехали путешественники, которые меня знают по журналам, сочинитель Фамусова и Скалозуба, следовательно весёлый человек. Тьфу злодейство! Да мне невесело, скучно, отвратительно, несносно! Таким образом я нажил кучу новых приятелей, а время потерял, и вообще утратил силу характера, которую начал приобретать на перекладных…»

24 июня, в среду, в Иванов день, Грибоедов выехал верхом из Симферополя по нынешнему Ялтинскому шоссе к истокам Салгира.

Дачка Перовского – ныне уже носящая другое название, «Кильбурун», – домик приятной, лёгкой архитектуры, первый пункт, который упоминает Грибоедов. Кругом – сады, минареты, тополя, надгробные камни с чалмами.

Татарская деревня – Аян, в полуверсте от которой источник Салгира, в известной каменной котловине – первая остановка поэта. Здесь его внимание привлекает пещера. Он пишет: «пещера, вход с двух сторон; спереди с шумом низвергается источник, слева род окошка; мы, разутые, лезем в него, цепляясь по голым камням, над нами свод, род пролома сверху, летучая мышь прилеплена к стене возле, и внутренняя продолговатая пещера позади нас. Мы сидим над самым Салгиром. М.Ш. называет это глазом. Вода холодная, как лёд…»

Инициалы М.Ш. невольно как-то выдвигают вопрос, с кем Грибоедов путешествовал по Крыму. Двух лиц мы знаем, это, во-первых, Александр Грибов, слуга поэта, о нем Грибоедов упоминает в письме из Феодосии от 9 сентября, и, во-вторых, Бороздин; о нем Грибоедов упоминает в своем дневнике, когда описывает свое пребывание в Кучук-Ламбате. Кто был третий спутник поэта, которого он скрыл под М.Ш., – неизвестно.

Скабичевский в своем биографическом очерке Грибоедова эти инициалы М.Ш. приписывает Бороздину. Он говорит: весь южный берег Крыма Грибоедов объехал с М.Ш. Бороздиным и слугою Александром Грибовым. Вряд ли это так. Насколько мне известно, Бороздина звали Андрей Михайлович.

Из Аяна Грибоедов направляется к востоку, мимо дачи Офрейна, проезжает через ущелье Альгар, деревню Човки и приезжает в ущелье Кизиль-Коба. Он пишет: «ущелье входит клином в гору, там родник сперва наружу, потом отвесно под землею, потом снова широкою лентою падает на камни и течет в долину, которая позади нас; орлиные гнезда, орешник, кизиль… своды, коридоры… накипи…»

Затем в дневнике следует такая запись: «Симферополь. Цыганская нынешняя музыка в Крыму смесь татарского с польским и малороссийским».

Эта запись как-то не вяжется с дальнейшим изложением и не является совсем ясной. Ведь нельзя допустить, чтобы в этот же день, 24 июня, Грибоедов из Кизиль-Коба возвратился опять в Симферополь и слушал там цыганскую музыку. Скорее всего можно допустить, что эту музыку Грибоедов слушал в какой-нибудь татарской деревне поблизости Кизиль-Коба, где ему пришлось ночевать, и вспомнил по ассоциации ту музыку, которую ему пришлось, может быть, слышать раньше в Симферополе.

Но, с другой стороны, это упоминание о музыке является весьма ценным для характеристики Грибоедова, как страстного музыканта. В письмах и заметках описывая вообще свои впечатления от посещения им стран и городов, Грибоедов постоянно обращает внимание на местную музыку и пение, как на одну из ярких характерных черт данной национальности. Любопытно, что и в «Дневнике о Крыме» Грибоедов остался верен самому себе. Мы встречаем здесь, кроме вышеупомянутого, еще три музыкальных впечатления. Так, 27 июня, при спуске с Чатырдага поэт говорит: «…прихожу к пастухам, волынки, рожки, барабаны»….Первого мая, описывая вид с гор в окрестностях Балаклавы, он замечает: «... влево, в море, флот из девяти кораблей, под ногами два мыса, как клавиши»…. И пятого июля, прибыв ночью в Бахчисарай, Грибоедов заносит в свой дневник следующее: «…музыка, кофейная, журчание фонтанов, мечети, тополя»….

Все это говорит нам о том, что музыка также влекла к себе поэта, как и поэзия, и музыкальные интересы, по видимому, занимали видное место в жизни талантливого писателя*.

* Булич А. С. Грибоедов – музыкант. Собр. соч. Грибоедова. Изд. Академии Наук, т. I стр. 318.

25-го июня, в дождливый день, от деревни Буюк-Янкой Грибоедов поднимается на Чатырдаг, «шатается» по овчарням, ест шашлык, каймак у чабанов. Его внимание привлекают растительность, климат и лица пастухов. Он пишет: «Зелень и климат северные. Лица у здешних пастухов не монгольские и не турецкие. Паллас производит их от Лигурийцев и Греков, но они белокуры, черты северные, как у Осетинов на Кавказе. Поднимаемся на самую вершину… Облака – ничего не видать, ни спереди, ни сзади, мы мокрехоньки, отыскиваем пристанища… Попадаем в овчарню на восточной вершине, обращенной лицом к югу. Сыворотка, холод, греюсь, ложусь на попону, седло в головах…Ночью встаю, луна плавает над морем между двух мысов. Звезда из-за черного облака. Другая скатилась надо мною. Какой гений подхватил ее». 

26 июня Грибоедов все утро «кочует» в облаках и тумане по Чатырдагу, и затем до лучшей погоды спускается в Корбеклы. Вечером пешком идет в Алушту, средними возвышениями, подошвою Чатырдага, а возвращается низом, сперва садами, потом тропою, которая ведет в Бешмы, «растирая ногами душистые травы, от которых весь воздух окурен».

27 июня опять поднимается на Чатырдаг сначала лесом, потом голыми уступами, и так описывает панораму с Чатырдага: «Впереди под ногами площадь, терраса Чатырдага, первая под самым темем шатром (Чадирь), все негладкости будто стесаны, пониже дичь, густой лес, в нем источник Альмы между С.-Г. и Ч.Д. Далее дугою Севастополь, Бахчисарай, Саблы, белые меловые горы, правее Салгир, Акмечеть, еще далее Козлов и море; между всем этим, ближе к месту, с которого смотрю, волнистые холмы, по ним солнце играет. – Справа Зуя, Карасубазар, над ним дымок, задняя пологая часть восточной Яйлы, часть Азовского моря голубою полосою окружает с востока степь и дол до Перекопа. – Слева западная часть задней Яйлы, Св. Нос к Балаклаве чернеется. – Обратись назад- море, даль непомерная, с запада спускается к нему Яйла, из-за неё Кастель, прямо Алушта, к востоку берег изгибом прямо до Судака, выдавшегося далеко в море, точно между Обсерваторией и Горным Корпусом. За Судаком Карадаг и проч. 3 корабля. На вершине (западном зубце, где мы стоим) между двух углов, шагов 50 стремительный спуск к югу, пологий к северу, обрыв к Альме, дебрь. – За Темирджи несколько слоев гор еще ее возвышеннее. – От Чатырдага к северу площадь, терраса, будто укрепление с исходящими углами, с бойницами, из них иные красные, желтые, серые и между ними зелень. Белизна меловых гор, которые тянутся как лагерь.

Несколько орлов с закрюченными крыльями; их плавный и быстрый полет. Дождь, словно занавес, постепенно закрывает предметы и близится к нам, наконец сечет нас. Прячемся. Новая картина. Улитки. Я над стремниной. Опять ведренно, выхожу из засады. Противоположность, – спереди был мрак, сзади ясно, теперь наоборот. – Следую направлению верхнего обреза от з. к востоку, смотрю на дольные картины из-за промежутков скал, как из-за зубцов Кремля. – Сперва Салгир был вправо, потом прямо против меня, теперь слева, по мере моего шествия. К западу картина становится уже и расширяется к востоку. С восточной оконечности вид дебрь между Кизиль-Коба (вчера казался так высок, а нынче через него гляжу), Темирджи и Ч.-Д. Ветер переменился, облака назад пошли и, после дождя разодранные, как после битвы, тянутся от Султан-горы серединою Чатырдага в Темирджинское ущелье, словно оттудова пар воскуривают; позади всего море, пропасти под ногами и зубцы. Не понимаю, как меня ветер не снес. Прихожу к пастухам, волынки, рожки и барабаны».

Затем Грибоедов спускается в д. Корбеклы, после обеда – в Шуму и в Алушту.

28 июня выезжает из Алушты берегом, узенькой тропой в Кучук-Ламбат. Дивная природа, «вид благосостояния в селении», сады, маслины, смоковницы, лилеи, беседки, подводные камни, не доезжая до деревни, бакланы, дельфины, – вызывают у поэта такое восклицание: Venite, adoremus!

29 июня – Партенит, Гурзуф, Ай-Тодор, Никитский сад. Подъезд к Никитскому саду Грибоедову кажется лучше сада. В саду привлекает его внимание rus delphinus, растение, которого, – говорит поэт, – я давно домогался названия в Ширване… .

Ночует поэт в Дерекое. Ни слова про Ялту, кроме упоминания: «сад Мордвинова в Ялте». 30 июня Грибоедов из Аутки, греческого селения, но в котором «все по-татарски», едет в Орианду, Мисхор и Алупку. Он пишет «…в Алупке обедаю, сижу под кровлею, которая с одной стороны опирается на стену, а с другой на камень; пол выходит на плоскую кровлю другого хозяина, из-за нее выглядывает башенка мечети Муэдзен-Селами-Эфенди, шелковицы, виноградные лозы,…вообще здесь везде оливы, лавры, гранатики рдеют. Паллас говорит, что у Айтодора устрицы, но пора рабочая, теперь не ловят. Греки в Аутке…»

Из Алупки – в Симеиз, Киминеиз, Кучук-Кой. «…Лень и бедность татар. Нет народа который так бы легко завоевывал, и так плохо умел бы пользоваться завоеванными как Русские…» – замечает поэт.

«1-го июля. Байдарская долина – возвышенная плоскость, приятная, похожая на Куткашинскую. Кровли черепичные, кажется хозяйство в лучшем порядке…Тут я видел, что во всей Азии, как хлеб молотят: подсыпают под ноги лошадям, которых гоняют на корде…»

Затем деревня Мускомия, Балаклава. Про Балаклаву поэт замечает: «…Бухта сжата продолговатыми мысами, на вид безвыходными. Школа, дом Ревельоти, церковь, мечеть упраздненная, балконы на улицу. Ночью мало видно. Дежурный капитан. Готовится мне ялик для прогулки по бухте, на другой день, на рассвете. Комната моя в трактире с бильярдом. Морская рыба, макрель, кефали»…

2 июля, осмотрев Балаклаву, Грибоедов заезжает в Георгиевский монастырь. Монастырь не произвел на него сильного впечатления, потому что слишком часто описано; так же, как и Байдарская долина, если бы безыменная, она бы мне более понравилась; слишком прославленна». Поэт спускается вниз к морю, купается, и в этот же день едет в Севастополь. Относительно Гераклейского полуострова, на котором расположен Севастополь, Грибоедов делает предложение, «ни это ли Креуметопон. Это похожее на дело нежели «баранья голова» Муравьева*. В Севастополе Грибоедов пробыл три дня. Он осмотрел город, балки, местность около Черной речки, Инкерман, самый, по его мнению фантастический город Херсонес, и 5-го июля, переправившись на северную сторону, через деревни Учкуй, Дуван-Кой, Бельбек, Каралез, Ходжа-Сала, прибыл на Мангупскую гору. Он дает рисунок Мангупского укрепления и так его описывает:

* А. Н. Муравьев, известный путешественник, считал Аю-Даг за древний Криуметопон.

«…В утесе высечены комнаты. Ходы, лестницы, галереи к с.-в. вне крепости… На самом конце площадка, под нею вторым уступом острый зубец утеса, направо долина, налево под ногами голое ущелье… Спуски, сходни в круглый зал, шесть комнат к западу, к востоку три, узкий ход по парапету, множество других развалин. Спускаемся заросшею стремниной. Жидовское кладбище. Не худо бы разобрать надписи… Ночью в Бахчисарай. Музыка, кофейная, журчание фонтанов, мечети, тополя. Татарин мимо нас скачет вон из города, искры сыплются из трубки…»

6-го июля Грибоедов осматривает Бахчисарай, «Хан-Сарай полуразвалившийся», Мавзолей Грузинки, Азис, Успенский монастырь, Иосафатову долину, Чуфут-Кале.

Что делал Грибоедов 7 и 8 июля и где он находился в эти дни, мы не знаем. Запись в дневнике на эти два дня прервана. 9 июля запись возобновляется опять.

Грибоедов говорит: «по двух-дневном странствовании еду к M-me Hoffrene в Татар-Кой». Из Татар-Коя спускается он в Саблы, «где ирландский проповедник Джемс, увидевши поэта, рад, как медный грош». Из Саблов Грибоедов возвращается в Бахчисарай к Султан-Крым-Гирею. 10 июля утром Грибоедов едет опять в Татар-Кой. 11 июля, кавалькада в Тепе-Кермен.

«12 июля. Лунная ночь. Пускаюсь в путь между верхнею и нижнею дорогою. Приезжаю в Саблы, ночую там и остаюсь утро. Теряюсь по садовым извитым и темным дорожкам. Один и счастлив. Джеме поит, кормит и плшет от избытка усердия, лакомит лошадью, которая ему руку сломала. Возвращаюсь в город…»

Этим и кончается дневник Грибоедова. Где он находится после 12 июля, что делает, где и у кого живет, мы ничего не знаем.

9-го сентября только он дает о себе знать из Симферополя Бегичеву: «Друг и Брат. Твои 1.500 руб. я получил еще перед исходом прошедшего месяца. Объяснить тебе вполне благодарность не умею: без тебя мой корабль остался бы на мели, пришлось бы зимовать здесь. Я тотчас не писал тебе по важной причине, ты хотел знать, что я с собой намерен делать, а я и сам еще не знал, чуть было не попал в Одессу, потом подумал поселится надолго в Саблах, неподалеку отсюда. Наконец еду к Ермолову послезавтра непременно, все уложено».

Действительно, в этот же день т. е. 9 сентября, Грибоедов выехал из Симферополя в Феодосию через Карасубазар, Судак, Отузы. А 12 сентября, уезжая из Феодосии к Ермолову, через Керчь и Тамань, Грибоедов пишет Бегичеву: «третьего дня я вырвался, наконец, из дрянного городишка, т. е. Симферополя, где однако всякое со мной случалось, и веселое и грустное». При этом у него в памяти воскресает Брест-Литовск. И сравнивая жизнь свою в былое время в Брест-Литовске с Симферопольскою жизнью, Грибоедов все-таки отдает предпочтение Бресту. «А Брест-Литовский, – восклицает он, – вероятно нет хуже местечка на взгляд, но и там пожилось».

Затем, после передачи своих впечатлений после Карасубазара, Судака, Отуз, Кафы, Грибоедов так заканчивает свое письмо.

«…А между тем так скучно, так грустно. Думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а все не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности. Пора умереть. Ты, мой бесценный Степан, любишь меня, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее. Сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, я чувствую, что то или другое у меня впереди…»

С таким настроением Грибоедов уезжал из Крыма. Точно он предчувствовал, что через четыре года разыграется известная Тегеранская трагедия, воспоминание о которой жизнь уже успела затянуть своею паутиной.

И для нас в конечном итоге может быть интересен один только вопрос. Почему Грибоедов – этот обаятельный остряк – в душе тосковал и мрачно смотрел на будущее, предвидел для себя или сумасшествие или самоубийство. Был ли он неудовлетворен тогдашнею жизнью или жизнью вообще? Кто скажет? Это – загадка, которая вряд ли когда-либо будет нами отгадана.

Источник:

Известия Таврического общества истории, археологии и этнографии. 1927. Том 1. С. 157–164.

Грибоедовская тема на Полкановских чтениях.

Сегодня завершила свою работу Международная научная конференция, приуроченная к 130-летию Александра Ивановича Полканова (1884–1971) – видного советского искусствоведа, историка, краеведа и общественного деятеля.

В мероприятии приняли участие ученые, краеведы, журналисты, работники музеев и библиотек, представители религиозных и национальных общин из Крыма, материковой России и Украины. Помимо традиционной для таких событий Программы, к открытию конференции были изданы Тезисы выступлений ее участников и Биобиблиографический список работ самого А. И. Полканова. По итогам мероприятия также запланирована и публикация «титульного» Сборника.

Пользуясь случаем, выражаю искреннюю благодарность Юрию Александровичу и Анне Юрьевне Полкановым за приглашение поучаствовать в этой представительной конференции и предлагаю вниманию Интернет-пользователям 
тезисы своего доклада на ней.

* * *

КАК И ПОЧЕМУ А. И. ПОЛКАНОВ СТАЛ ГРИБОЕДОВЕДОМ.

Статьи А. И. Полканова о путешествии А. С. Грибоедова в Крым носят не только краеведческий характер. Это еще и своего рода исповедь – патриота и художника с солидным опытом собственно литературной работы.

Участие в революционном движении, труд в области поэзии и прозы, лирики и эпоса, публицистики, критики и мемуаристики, контакты с писателями первой величины, общественная деятельность – такова лаборатория, в которой долгие годы формировалась творческая индивидуальность Полканова. Личность, чью аксиологию составили принципы советской морали: любовь к родине, уважение к простому народу и презрение к его эксплуататорам.

Именно эти жизненные ценности в итоге определят методологию Полканова-ученого, его идиостиль и круг интересов в области литературного крымоведения.

По мнению исследователя, Грибоедов не просто ненавидел самодержавие. Он искренне верил в необходимость революции, понимал ее неизбежность и верно, почти по-ленински осознавал роль трудящихся в борьбе за свое будущее. Вот почему поездка в Крым, предпринятая автором «Горя от ума» накануне восстания декабристов и связанная с именами некоторых из них, в течение многих лет привлекает внимание Полканова – и порой изображается на страницах его статей в явно лирическом (а местами даже автобиографическом) ключе.

Источник:
Тезисы докладов Международной научной конференции, посвященной 130-летию со дня рождения Александра Ивановича Полканова. Симферополь, 2014. С. 33.

«... Все, что осталось от Грибоедова». Памяти И. А. Шляпкина.

В этот день умер Илья Александрович Шляпкин (1858–1918) – русский ученый, литературовед, археограф.

Несмотря на то, что научные интересы Шляпкина в основном касались древнерусской словесности, видное место в его наследие также занимают работы о литературе «золотого века». Большая их часть посвящена изданию и комментированию неизвестных текстов эпохи – в том числе бумаг из писательских архивов.

Одним из тех классиков литературы, чье творчество исследовал Шляпкин, был и А. С. Грибоедов. В историю науки об авторе «Горя от ума» литературовед вошел как составитель и редактор первого Полного собрания его сочинений (1889 г.). На страницах этого серьезного издания был опубликован и текст путевых заметок Грибоедова, посетившего Крым в 1825 году.

«… Вряд ли вообще можно сделать полное собрание сочинений какого бы то ни было автора», – писал Шляпкин в предисловии к первому тому ПССГ. И далее: «Я с своей стороны старался, собрав все, что осталось от Грибоедова, очистить текст от произвольных изменений …».

Хотя Шляпкин и преуспел в археографической работе, комментарий ученого к путевым заметкам 1825 года не стал одним из ее удачных примеров. Этот труд значительно уступает тем примечаниям, которые сопровождали первую публикацию грибоедовского дневника (1859 г.) – причем как по объему, так и по своей фактологической ценности.

Наряду с другими издателями автора «Горя от ума» и собирателями его сочинений, Шляпкин занимает видное место в грибоедовиане. Потому считаю необходимым сделать его комментарии к дневнику 1825 года доступным для широкого круга Интернет-пользователей.

* * *

XVI. Путевые записки. Крым (стр. 93–107).

«Русское слово» 1859, № 5, стр. 19–34, откуда воспроизведены и рисунки А. С. Грибоедова. О своем путешествии и записках А. С. Г. упоминает т. I 203, 205, 206–208. Видно, что Крым оставил в А. С. Г. сильное впечатление: в записках об Эриванском походе он не раз (стр. 110 – Салгирская долина, Чатырдаг, 112 – Тепе-Кермен) упоминает о крымских местностях.

Наблюдения в Киеве и Крыму, относящиеся к русской истории, по словам Д. И. Завалишина, были деланы Грибоедовым, по просьбе П. А. Муханова, постоянно и специально занимавшегося исследованиями, относящими к русской истории. («Древн. и Нов. Россия» 1879, IV, 32). Во время поездки у Грибоедова были книги: Pallas, Tableu phisique et topographique, Spb. 1795 (упом. на стр. 98, 99) и Муравьева-Апостола, Путешествие по Тавриде в 1820 г. Спб. 1823 (упом. на стр. 99, 100, 106). Вероятно ему были известны и личные рассказы, и статьи Д. Н. Бегичева о Крыме («Сын Отечества» 1817 г., 36–37 и сл.). Для желающих проследить путь Грибоедова можно рекомендовать книгу Сосногоровой: Путеводитель по Крыму и приложенную к ней карту.

К стр. 93. О–м должно быть обрывом.

К стр. 100. сразиться с Греками – против турок в начинавшейся тогда войне за освобождение Греции.

К стр. 101. Александр – Грибов.

К стр. 106. Раббин – известно, что Чуфут-Кале был населен евреями-караимами.

Источник:
Грибоедов А. С. Полное собрание сочинений. Том I. СПб., 1889. С. 359–360.

А. С. Грибоедов и «поэтический Колумб» Крыма.

3 апреля умер русский поэт Семён Сергеевич Бобров (1765 – 1810).

Хотя творчество Боброва не пользовалось успехом у современников, многие из них все же отдавали должное его мастерству художника. Свидетельство тому – судьба поэмы «Таврида», изданной в 1798 году.

Начало поэмы С. С. Боброва
(из книги "Таврида").

Будучи первым в России крупным сочинением об одноименном крае, эта книга принесла Боброву славу «поэтического Колумба» Крыма. А благодаря содержанию – включающему большой объем сведений по истории, культуре и природе полуострова, авторских сносок и комментариев – «Таврида» и вовсе была признана «поэтической энциклопедией».

Среди тех, кто с интересом относился к литературному наследию Боброва, был и А. С. Грибоедов. «Тавриду» нашли в чемодане писателя, «вскрытом и описанном при аресте в январе 1826 г.» (ПССГ), то есть спустя всего несколько месяцев после его возвращения из Крыма. А уже 19 марта все того же 1826 года автор «Горя от ума» попросит одного из своих приятелей: «Сделай одолжение, достань мне «Тавриду» Боброва…». Похоже, что и спустя почти год после визита в Крым Грибоедов не оставляет попыток осмыслить свое путешествие – соотнося впечатления о нем с некогда популярным сочинением о Тавриде.

Считается, что в «описании А. Грибоедовым Крыма проявилась невероятная зоркость и проницательность – с напоминающим С. Боброва энциклопедизмом» (А. П. Люсый). Однако расчеты показывают, что по степени географической точности дневник автора «Горя от ума» не просто близок «Тавриде». Он «зорче» и «проницательнее» поэмы Боброва примерно в два с половиной раза – во всяком случае, таково соотношение топонимов (названий населенных пунктов Крыма, рек, гор и т. п.), встречающихся на страницах этих двух произведений.

Выявленная пропорция хотя и не может претендовать на безусловность, тем не менее кажется показательной. Она свидетельствует о том, что работая над дневником поездки 1825 года, Грибоедов не просто учитывал литературную традицию изображения Крыма. Возможно, он также пытался и превзойти ее, вступая в творческое состязание с авторами лучших сочинений о Крыме – среди которых Бобров занимал одно из самых видных мест.


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 184–185.

«Грибоедов без ума от Крыма ...». Памяти М. Ф. Орлова.

25 марта родился граф Михаил Федорович Орлов (1788 – 1842) – русский генерал, герой войны 1812 года, общественный и политический деятель.

Михаил Федорович Орлов
(из книги "Капитуляция Парижа"). 

Доподлинно известно, что Орлов общался с А. С. Грибоедовым, однако насколько близкими были их отношения, пока не ясно. «Завтра еду на побережье вместе с Грибоедовым, которого я наконец разыскал и который со мной очень любезен», – писал Орлов из Симферополя 19 июня 1825 года. И здесь же: «Я приветствовал Чатыр-Даг криком восторга. Грибоедов без ума от Крыма». А спустя всего несколько дней, 24 июля, граф сообщал: «Я путешествовал совершенно один, так как Грибоедов почувствовал себя нездоровым».

В советской науке генерала Орлова часто называли декабристом. Неудивительно, что его крымские письма считались ценным документом, позволявшим связать поездку Грибоедова на Юг с заговором 1825 года. Однако факты указывают на обратное.

Во-первых, то обстоятельство, что Орлов явно желал видеть Грибоедова, вовсе не предполагает взаимности со стороны последнего. Ведь если сначала генерал признавался, что «наконец разыскал» автора «Горя от ума», будто подчеркивая свою заинтересо­ванность в их встрече, то спустя всего несколько дней вынужден был сообщить, что «путешествовал совсем один».

Во-вторых, не совсем понятна и та роль, которую сыграл Орлов в подготовке мятежа 1825 года.

Академику М. В. Неч­киной по существу пришлось заключить, что после своей отставки в 1823 году командарм по сути отошел от деятельности тайных обществ. К этому же выводу пришел и крупный исследователь С. Я. Боровой, изучивший деятельность Орлова накануне 14 декабря 1825 года.

Причастность графа к подготовке восстания также не была доказана и Следственным комитетом. По этой причине суд вынес следующее решение по делу Орлова: «… Отставить от службы с тем, чтобы впредь никуда не определять. По окончании же срока отправить в деревню, где и жить безвыездно». Хотя, например, сам царь Николай I и его брат Константин Павлович считали Орлова одним из главных зачинщиков антиправительственного мятежа.

Выходит, что к событиям на Сенатской площади легендарный генерал вряд ли имел прямое отношение – а значит и не был и собственно декабристом, каковым его традиционно считала наука.

Известно, что следователи по делу Орлова опирались на заявления Яна Осиповича Витта. Последний, выполняя секретные предписания государя Александра I, стремился проникнуть в тайну заговора и разоблачить всех его участников. В донесениях на имя царя генерал Витт утверждал, что тайные об­щества использовали Орлова, дабы «заразить и Черномор­ский флот».

В конце 1825 года начальник Главного штаба генерал И. И. Дибич также доносил, что командарм, «содействуя распространению тай­ного общества в армии, старался, но тщетно, заодно с сыновьями генерала Раевского, заразить Черноморский флот». Показательно отношение к приведенным словам одного из пионеров советского декабристоведения М. О. Гершензона. «Этот глупый донос основывался, без сомнения, на том, что летом 1825 года Орлов ездил в Крым с целью ку­пить участок земли на Южном берегу», – писал ученый. В свете сказанного нельзя не обратить внимание и на высказывания издателя П. П. Свиньина, посетившего Крым в том же 1825 году и подтвердившего, что генерал действительно «купил несколько садов» неподалеку от приморской деревни Партенит.

Истинная роль Орлова в рево­люционном движении России 20-х годов ХІХ века, несомненно, была одной из ключевых. Вместе с тем, приведенных аргументов достаточно, чтобы поста­вить вопрос о мере участия генерала в деятельности заговорщиков именно в канун мятежа 1825 года – и потому усом­ниться в политическом характере его встречи с Грибоедовым в Крыму.

Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 31, 32–33.

Грибоедовский вояж на Юг в творчестве Е. В. Петухова.

18 февраля родился Евгений Вячеславович Петухов (1863 – 1948) – литературовед, педагог, член-корреспондент Петербургской академии наук и АН СССР.

Евгений Вячеславович Петухов
(из фондов Российской Академии Наук).

С 1919 года профессор Петухов живет в Крыму и работает в Таврическом (после реорганизации 1921 года – Крымском) университете. Продолжая заниматься научными разысканиями, он в серьез увлекается и краеведением: становится деятельным членом Таврической ученой архивной комиссии (ТУАК), исследует роль Крыма в истории русской литературы. Среди тех писателей, к личности которых Петухов обращается в эти годы, оказывается и А. С. Грибоедов.

О создателе «Горя от ума» и его путешествии в Крым профессор пишет не единожды. В 1927 году в «Известиях Крымского пединститута» выходит его статья «Крым и русская литература», где помимо прочего говорится и о Грибоедове. А спустя ровно двадцать лет в этом же научном журнале публикуется другой труд Петухова – «Грибоедов в Крыму (1825)», ставший одной из последних прижизненных публикаций автора. С удовольствием предлагаю вниманию Интернет-пользователей текст этой любопытной статьи.

***

ГРИБОЕДОВ В КРЫМУ (1825)

Мы привыкли видеть в Грибоедове поэта, большого мастера в области художественного творчества, автора знаменитой комедии. Но представление это о нём не полно. Автор «Горя от ума» был многосторонний человек огромного таланта и широкого образования, носивший в себе глубокие стремления и способности к науке, особенно в области изучения русской истории и Востока. Он был выдающимся дипломатом и незаурядным образованным му­зыкантом.

Умственные способности Грибоедова проявились чрез­вычайно рано. Он поступил на словесное отделение фи­лософского факультета Московского Университета в воз­расте одиннадцати лет, что даже и тогда было редким исключением; через два с половиной года он уже получил степень кандидата словесных наук. Хотя такой диплом был тогда достаточен для поступления на государственную службу, однако Грибоедов остался в университете и про­должал своё образование по юридическому факультету, на котором через два года, 15 июня 1810 года получил степень кандидата прав. По свидетельству одного совре­менника, Грибоедов наукам «учился страстно» и, изучая мате­матику и естественные науки, пробыл в университете шесть лет. Кроме того, он отлично знал иностранные языки и антич­ную литературу. Не трудно было предвидеть, что если бы Грибоедову-юноше предоставлен был свободный вы­бор его дальнейшего жизненного пути, то он сделался бы ученым, но наступившие политические события повернули его на другую дорогу. Первое десятилетие XIX века было полно в Европе славой военных подвигов Наполеона. Воен­ная атмосфера захватила и Россию. Юношество было охва­чено патриотическим движением Отечественной войны 1812 года, и Грибоедов 26 июля 1812 года вступил на военную службу. Затем, после нескольких лет шумной светской: жизни, увлечения театром и литературных выступлений в журналах, Грибоедов, по настоянию своей честолюбивой матери, мечтавшей о высокой чиновной карьере сына, вступил на дипломатическую службу в Коллегию Ино­странных Дел. Это было в 1817 году, а в следующем году, при его дальнейшем движении по службе, ему предложен был выбор между русской миссией в Соеди­нённых Штатах Америки и секретарством при миссии1 в Тегеране, под главным начальством генерала А. П. Ер­молова, имевшего свою резиденцию в Тифлисе. Грибоедов опять таки при давлении со стороны матери и отчасти из собственного интереса к Востоку, привлекавшему его своей новизной ожидаемых впечатлений, выбрал Персию. Так началась дипломатическая служба Грибоедова на Во­стоке в пределах Персии и Кавказа. Уже вовлечённый, ещё до поступления на службу, активно в литературу, стремясь к серьёзной литературной работе и обдумывая план своей будущей комедии, мечтая постоянно о жизни в русской культурной среде в Петербурге, Грибоедов после пятилетнего пребывания на Востоке получил в марте 1823 года четырёхмесячный отпуск в Москву и Петербург; не желая продолжать дипломатическую службу, он превратил этот отпуск в двухгодичное пребывание в обеих столицах, и только в мае 1825 года Грибоедов с большой неохотой отправился снова к месту своей службы.

Это обратное путешествие Грибоедова, при стремлении как можно более протянуть прибытие к месту назначения, было совершено им медленным широким окружным путём и с остановками – через Киев и Крым.

На пути в Крым из Киева Грибоедов 10 июня 1825 года писал А. И. Одоевскому: „В Крыму буду слоняться недели с три. В Керчи сяду на корабль и поплыву в Имеретию, оттудова в горы к Ермолову, итак прощайте журналы (литературные) до Тифлиса* (Соч. 111, 176). Однако он пробыл в Крыму целых три месяца. Из Симферополя 9 июля он писал С. Н. Бегичеву – очевидно лишь под самыми первыми впечатлениями от Крыма – всего несколько строк: „Я объехал часть южную и восточную полуострова. Очень доволен моим путешествием, хотя здесь природа против Кавказа все представляет словно в сокращении; нет таких гранитных громад, снеговых вершин Эльбруса, ни Казбека, ревущего Терека и Арагвы. Душа не обми­рает при виде бездонных пропастей, как там в наших краях. Зато прелесть моря и иных долин Качи, Бельбека» Касипли-Узеня и проч. ни с чем сравнить не можно. Я мои записки вёл порядочно; коли не поленюсь, пере­пишу и пришлю тебе" (Соч. III, 176–177).

Эти .записки“ до нас дошли в виде дневника с 24 июня по 12 июля. Из них видно, что в течение 19 дней Грибое­дов совершил спешное, но довольно большое и богатое впечатлениями путешествие по центральной части Крыма, интересной многими достопримечательностями со стороны природы, исторических и археологических воспоминаний. Он отправился из Симферополя, захватив предварительно не­которое пространство к северу; потом, возвратясь опять к югу, мимо дачи крымского помещика Офрена, осмотрел знаменитую, известковую водную котловину Аян, водами ко­торой жители Симферополя и теперь пользуются. Затем, оставляя в стороне Саблы и Бахчисарай, путешественник, по­стоянно имея в виду Чатыр-Даг, едет дальше зигзагами на юг по направлению к Алуште. Далее, в виду моря, идут у Грибоедова в произвольном беспорядке – сообразно с его поворотами то вниз, то вверх, то в стороны - Байдарская долина, Балаклава, Георгиевский монастырь, а над всем этим с разных сторон величественный и огромный Чатыр-Даг; дальше идёт Севастополь, Херсонес. Тут охва­тывают путешественника исторические воспоминания, ве­щественные памятники прошлого. .Смотрящему назад видны два кургана, один прибрежный, другой средиземный. Я на этом (т. е. на последнем) был, – груда камней и около него два основания древних зданий. Солнце заходит в море, и чёрное облако застеняет часть его; остальная в виде багрового серпа месяца. Худое знамение для Варягов... (Соч. III. 77). В этом слиянии природы и истории сказывается свойственное Грибоедову чувство истории как живой дей­ствительности. С ним сливается и реальное ощущение жизни Старая церковь на горе, школа – самое чистенькое здание. Настоящий Грек, слуга в трактире, пылает жела­нием сразиться с Греками и сдирает с меня в три-дорога за квартиру*. (Соч.111,75). Прощаясь с Севастополем, путе­шественник замечает: «На возвратном пути, перейдя ров Стрелецкой бухты, на пологом возвышении к древнему Корсуню - древние фундаменты, круглые огромные камни и площади. Не здесь ли витийствовали Херсонцы (жители Херсонеса), живали на дачах и сюда сходились на со­вещания?*. (Соч. III, 78–79).

После посещения Чуфут-Кале, через долины Альмы, Качи и Салгира, Грибоедов возвращается в Симферополь 12 июля и записывает в своём дневнике: .Лунная ночь. Пускаюсь в путь между верхней и нижней дорогой. Приезжаю в Саблы, ночую там и остаюсь утро. Теряюсь по садовым извивам я темным дорожкам. Один и счастлив... Возвращаюсь в го­род* (Соч. III, 82).

Нет возможности без исчерпывающего изыскания пред­ставить себе всю прелесть этих ,,записок‘‘ Грибоедова о крат­ком путешествии его по Крыму. Но особенно привлекатель­ны они для человека с наклонностью к научной мысли. В своих заметках о Крыме Грибоедов не столько интере­совался современным бытом, сколько прошлым этой стра­ны. Для таких наблюдений он был достаточно вооружён. Знакомый с Крымом по своей прежней начитанности в ис­торической и географической литературе, Грибоедов упоми­нает о знаменитом географе и путешественнике по Крыму Палласе (XVIII в.), о сочинении И. М. Муравьева-Апостола „Путешествие по Тавриде в 1820 году“ (изд. в 1823), ци­тирует летопись Нестора, делает исторические и этногра­фические догадки, например об Инкермане: „Инкерман са­мый фантастический город. Представляю его себе снизу доверху освещённым вечером. Но где брали воду? от чего (т. е. откуда и какие) монахи? Во всяком случае Аркане, ибо Готфы сперва были Ариане. Таков был и переводчик их Библии епископ Ульфила“ (Соч. III, 77). В вопросе о впе­чатлениях, вынесенных Грибоедовым из Крыма, важным до­полнением к его „запискам являются два письма Грибое­дова к своему другу С. Н. Бегичеву – одно из Симферополя от 9 октября, а другое из Феодосии от 12 сентября 1825 года. Они стоят того, чтобы привести из них отрывки.

1. Судак. „Спустились (Грибоедов и его слуга-спутник) в роскошную Судакскую долину. Я не видал подобной, и она считается первой в полуострове но избытку вино­градников. Саки от Таракташа до моря на протяжении не­скольких верст. Странные верхи утесов, и к западу уединен­ные развалины Генуэзского замка... На другой день рано побрёл к мысу, на котором разметаны Сольдяйские ру­ины (,,Сольдайя‘‘– древнее итальянское название Судака). Я выл один. Александра отправил по колясочной дороге в Кафу. Кто хочет посетить прах и камни славных усопших, не должен брать живых с собою. Это мною несколько раз испы­тано. Поспешная и громкая походка, равнодушные лица и пу­ще всего глупые ежедневные толки спутников часто не давали мне забыться, и сближение моей жизни, последнего пришельца, с судьбой давно отошедших от меня было по­теряно. Не так в Сольдайе. Мирно и почтительно взошел я на пустырь, обнесённый стенами и обломками башен, цеп­ляясь по утёсу, нависшему круто в море, и бережно доб­рался до самой вершины, там башня и вход уцелели... И не приморскими видами я любовался, перебирал мысленно мно­гое, что слыхал и видел... Когда я сошёл сверху к берегу, лошади были приведены, и я поскакал. Скучные места, без зелени, без населения, солонец, истресканный палящим солнцем, местами полынь растет, таким образом до Кокозкой долины,. где природа щедрее и разнообразнее...“ (Из 2-го письма. Соч. III, 179–180).

2. Феодосия. „Нынче обегал весь город. Чудная смесь вековых стен прежней Кафы и наших однодневных маза­нок. Отчего однако воскресло имя Феодосии, едва извест­ное из описаний географов, и поглотило наименование Кафы, которая громка во стольких летописях европейских и восточных? На этом пепелище господствовали некогда готические нравы генуэзцев; их сменили пастырские обы­чаи Мунгалов... за ними явились мы, всеобщие наслед­ники...‘‘ (Из 2-го письма. Соч. III, 180–181).

А вот отрывок из первого письма, посвящённый Гри­боедовым самому себе, в свойственном ему в последние годы тоне недовольства собой, пессимизма и каких-то мрач­ных предчувствий при возвращении к ненавистной ему во­сточной службе в Персии и на Кавказе. „Наконец, еду к Ермолову послезавтра непременно. Всё уложено. Ну, вот почти три месяца провёл в Тавриде, а результат нуль (в смысле художественного творчества и в частности ра­боты над комедией, которой был готов уже план и набро­саны некоторые отрывки). Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? Умею ли писать? Право, для меня всё еще загадка... Верь мне, чудесно всю жизнь свою прокататься на 4-х колёсах. Кровь волнуется, высо­кие мысли бродят, воображение свежо, какой-то бурный огонь в душе пылает и не гаснет... Но остановки, отдыхи двухнедельные, двухмесячные для меня пагубны, задремлю либо завьюсь чужим вихрем, живу не в себе, а в тех лю­дях, которые поминутно со мною, часто же они дураки набитые. Подожду, авось придут в равновесие мои замы­слы беспредельные и ограниченные способности. Сделан одолжение, не показывай никому этого лоскутка моего пачканья“. (Сочин. Ill, 178). На этом заканчиваются записи Грибоедова о пребывании его в Крыму.

Источник:
Известия Крымского пединститута. 1947. Том 12. С. 177–181.

Петр Великий и трагедия А. С. Грибоедова о князе Владимире.

В этот день скончался Петр I (1672–1725).

Личность и подвиги первого Императора России, ставшие яркими страницами истории, получили массу откликов в искусстве. Не обходили стороной Петра в своем творчестве и русские литераторы – в том числе, А. С. Грибоедов.

Царь Петр
(из книги "Петр Первый").

Доподлинно известно, что автор «Горя от ума» был знаком с работами И. И. Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России» и Н. И. Новикова «Древняя Российская вивлиофика». Анализ этих книг нашел свое отражение в ряде грибоедовских заметок и писем.

Отклики Грибоедова о Петре особо интересны в свете его творческой работы в Крыму – над трагедией о князе Владимире I. В известной степени они позволяют установить, «какие проблемы ассоциировались» (Ю. М. Лотман) у автора «Горя от ума» с Крестителем древних русичей.

Сравнение Петра и Владимира было нередким явлением в художественно-литературной традиции. Имя первого русского Императора встречается в трагедокомедии Феофана Прокоповича «Владимир» и в одноименной поэме М. М. Хераскова. Что же до Грибоедова, то в его художественном сознании, вероятно, фигуры двух государей не только сопоставлялись, но и противопоставлялись.

В отличие от многих современников, создатель «Горя от ума» не входил в круг «поклонников Петра» (А. Н. Пыпин). Вот почему его отклики об Императоре в основном носят недоброжелательный характер. А некогда известные стихи Грибоедова, посвященные этому деятелю, так и не были ни разу опубликованы – «как не совсем удобные для печати» (Н. К. Пиксанов).

Заметки Грибоедова о Петре немногочисленны и почти всегда лаконичны.

«Введение рабства чрез подушную подать», – и далее: «Безмерные подати», – и еще: «Несведующие судьи». Такими словами Грибоедов характеризует роль Петра в жизни подвластных ему людей. Что же до сподвижников, то к ним первый русский Император, во-первых, недоверчив: «Бегство Петра в 1689 году в Троицкий монастырь от горсти стрельцов Щегловитого, между тем, как он находился посреди своей потешной гвардии, либо несказанная трусость, либо недоверчивость к окружающим», – и далее: «Клевета на Хованских и их казнь не делает чести прозорливости Петра», – а во-вторых, деспотичен, вследствие чего не боится утвердить единоличную власть, распустив Боярскую Думу: «Отмена формулы: "Государь сказал, Бояре приговорили"».

Приведенные заметки о Петре указывают на то, что в характере русских самодержцев Грибоедова должны были занимать две составляющие: отношение к народу и к ближайшему окружению. Каким же в свете этого интереса виделся автору князь Владимир?

Если верить Н. М. Карамзину, с «Историей ...» которого Грибоедов был хорошо знаком, киевский государь был полной противоположностью Петру. Вот каким было отношение Крестителя к верноподданным: «Будучи другом усердных Бояр и чиновников, он был истинным отцем бедных, которые всегда могли приходить на двор Княжеский, утолять там голод свой и брать из казны деньги». И еще: «… Больные, говорил Владимир, не в силах дойти до палат моих – и велел развозить по улицам хлебы, мясо, рыбу, овощи, мед и квас в бочках». Так же, по словам Карамзина, Креститель не боялся привлекать к управлению государством других представителей знати: «… Любил советоваться с мудрыми Боярами о полезных уставах земских». И еще: «… Владимир любил дружину и с нею совещался об устройстве страны, и о войне, и о законах страны, и жил в мире с окрестными князьями».

Итак, заметки Грибоедова позволяют сделать вывод, что одной из центральной в его трагедии о Крестителе могла оказаться тема власти. Веское доказательство тому – наблюдения над идейно-поэтическими характеристиками других сочинений автора. Драмы Грибоедова «Грузинская ночь», «Родамист и Зенобия» и «1812 год», комедии «Дмитрий Дрянской» и «Горе от ума» сближались с традицией «русской политической трагедии» (В. Э. Вауро) именно благодаря своему гражданскому звучанию. Как видно, свое место среди этих работ занимало и сочинение о князе Владимире – что не может не свидетельствовать об особой роли Крыма в творческом развитии Грибоедова-драматурга.


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 132, 133, 134, 135.