«Подписи» в проекте «Грибоедовский сквер».

Ровно четыре года назад в свет вышел очередной номер крымской «Литературки», на страницах которого было напечатано продолжение цикла моих очерков об открытии в Симферополе грибоедовского сквера. С ностальгией вспоминая связанные с ним события, по традиции выражаю признательность главному редактору издания Татьяне Андреевне Ворониной за возможность публиковаться на его страницах и предлагаю вниманию Интернет-пользователей вышеназванную статью.

* * *

10 мая 2016 года в возрасте восьмидесяти пяти лет скончалась искусствовед Аза Пальчикова. Ее имя и авторитет подвижника музейного дела были известны далеко за пределами полуострова. Знал Азу Павловну и наш автор, доцент КФУ Сергей Минчик, описавший встречи с ней в одном из своих очерков об открытии в Симферополе сквера имени А. С. Грибоедова. Редакция «ЛГ» предлагает его вниманию своих читателей и посвящает светлой памяти Азы Пальчиковой.

ПУТЬ К СКВЕРУ

(из записок грибоедоведа)

ПОДПИСИ

Голос Шаманаевой звучал по обыкновению страстно и даже немного жертвенно. «Подпишу все, что скажешь, – почти крикнула в трубку она. – Везде, где речь идет о природе, мою фамилию ставь смело!». – «Спасибо, Татьяна Дмитриевна, если не смогу попасть в Белое, позвоню снова». Мы попрощались, и я вернулся к тексту петиции, о которой мне говорил Мавлютов. В голове закипело: «Подписи всего три, но по факту ведь учтено почти все, что может касаться и сквера, и самого Грибоедова. Наука с вузом, литература с театром, тележурналистика с экодвижением. В общем, группа вполне представительна, а значит, можно не переживать».
К двадцать четвертому июня дело было в основном сделано – не хватало лишь подписи Обуховской. Когда мы созвонились, она заверила: «Все в силе, около двух часов буду под Госсоветом». Слова Людмилы обрадовали – после нашей встречи можно было идти к Бахареву и регистрировать бумагу до конца дня.
Закончив лекцию чуть раньше звонка, в центр я решил направиться вдоль речки. Но рядом со Шмидта мой телефон заиграл. Это была Наталья Александровна Сырбу. «Мы с Азой Павловной в Симферополе, будем рады встрече». – «А где именно вы сейчас?». – «На площади имени Куйбышева». Я тихо рассмеялся – давно не приходилось слышать, чтобы это место называли так чинно. «Куда мне подходить?». – «В сквер». – «В который?». – «Здесь клумбы, лавочки, каменные буквы …». – «Можете прочитать?». – «Они задом наперед … Хотя… Это слово парк!».
Когда я подходил, Наталья сидела на скамейке и о чем-то беседовала с Пальчиковой. Вот так, на свежем воздухе и под солнцем, мы познакомились друг с другом чуть больше месяца назад.
Девятнадцатого мая Аза Павловна приезжала, чтобы выбрать слуховой аппарат. В городе она была вместе с Александром Яковлевичем Басовым. Наталья сопровождала обоих, и, пользуясь случаем, решила увидеть меня – прежде мы общались лишь в соцсетях и по телефону. В такой компании я и встретил ее в тот день. Выбрав летний столик в каком-то заведеньице близ реки и библиотеки Франко, мы от души наговорились: о Грибоедове, живописи и, наконец, о «Краеведческих встречах», к участию в которых Наталья хотела меня подготовить. Мероприятие в итоге состоялось – в Ялте я побывал тринадцатого июня. Пальчиковой там уже не было, однако с Басовым и Сырбу мы снова встретились.
«Вспомнит или нет», – подумал я, когда приблизился к Азе Павловне. Та засияла, давая понять, что узнала меня. В этот раз она выглядела так же бодро, как во время нашего знакомства. «Ялтинцы до сих пор под впечатлением от субботы и передают вам привет, – с бархатом в голосе сказала Наталья. – Чем занимаетесь?». «Пишем петиции», – ответил я и показал ей бумагу. Та взяла ее и почему-то стала читать вслух.

Главе администрации г. Симферополь Бахареву Г. С.

Уважаемый Геннадий Сергеевич! Наша инициативная группа обращается к Вам с просьбой согласовать проект строительства в Симферополе объектов "Батюшковский спуск", "Грибоедовский сквер" и "Поляна Жуковского".
Данный проект предполагает создание культурно-досуговых и рекреационных объектов вблизи мест, связанных с именами классиков русской литературы К. Н. Батюшкова (1787–1855), А. С. Грибоедова (1794–1829) и В. А. Жуковского (1783–1852), а также последующую установку памятников в их честь.
Целесообразность строительства данных объектов обусловлена необходимостью благоустроить территорию Симферополя и поднять уровень культурного туризма в городе. Особенно важно это в 2015 году, который руководство страны официально объявило Годом русской литературы.
Предварительный проект строительства объектов "Батюшковский спуск" (на месте "Лестницы любви" в районе ул. Воровского), "Грибоедовский сквер" (на берегу р. Салгир в районе Центрального автовокзала и гостиницы «Москва») и "Поляна Жуковского" (на берегу р. Салгир в районе школы № 24 и ресторана "Княжа втиха") был согласован с Симферопольским горисполкомом в 2014 году.
Все материалы с предложениями и соответствующей детализацией переданы Главному архитектору г. Симферополь Э. Ф. Мавлютову.

Хотя я и знал эти слова почти наизусть, в исполнении Натальи все прозвучало как-то по-новому. Конец петиции она тоже решила зачитать.

Минчик Сергей Сергеевич, литературовед, кандидат филологических наук, преподаватель КФУ имени В. И. Вернадского. Обуховская Людмила Анатольевна, публицист, член Союза писателей РФ, искусствовед, член Союза театральных деятелей РФ. Шаманаева Татьяна Дмитриевна, эко-журналист, автор и ведущий программ телеканала "Первый крымский". Контактное лицо: Минчик С. С.

Все это время Аза Павловна молчала. Сложив бумагу, Наталья посмотрела на меня: «Что ж, очень понятно написано. Поздравляю и желаю успехов!». Пальчикова оживилась: «Я совсем ничего не расслышала, дайте и мне посмотреть!». Кто-то из нас дал ей петицию. «Азе Павлововне сделали новый слуховой аппарат, но он пока не сильно ее выручает», – вздохнула Наталья. Я пожал плечами и достал пакет с несколькими книгами. «Здесь меньше, чем вы просили, но это все из-за КРИППОшниц, которым я читал лекцию – дамы боевые, так что пришлось поделиться». Наталья улыбнулась: «А я показывала вашу монографию Азе Павловне, ей очень понравилось. Можно один экземпляр для нее?». Я взял пакет, который собирал для ялтинцев, и вытащил из него книгу. Пальчикова раскрыла ее на первой странице, но тут же вернула мне. «Поставьте свою подпись», – пояснила Наталья. Просьба старушки меня очень тронула, и я на секунду вспомнил о детстве.
Сара Исааковна, Надежда Федоровна, Марья Никодимовна... Так, кажется, звали местных старожил, которых я видел в Семинарском сквере, когда он еще был Пионерским. Тогда, четверть века назад, им было под восемьдесят и больше, но гулять они выходили совсем одни. Нередко их собирала случайная лавка, хотя мне они запомнились просто стоявшими либо медленно бродившими. Так, к слову, я и узнал впервые, что значит «периметр»... И да – мне казалось, что друг с другом они общаются без удовольствия.
С Азой Павловной и Натальей было хорошо, а потому, подписав книгу, я пожалел, что нужно было спешить. Мои собеседницы будто поняли это и, прежде чем мы разошлись, сказали напоследок много добрых и веселых слов.
Путь лежал к зданию Госсовета, куда, судя по часам, уже подошла Обуховская. «Людмила Анатольевна, где вы?», – спросил я, набрав ее по телефону. «Иду навстречу тебе», – ответила она и, когда наши взгляды пересеклись, взмахнула рукой. Воздух был суховат, поэтому скверам, что были поблизости, мы предпочли свежий зал Худмузея. Людмила села на скамейку: «Показывай, что написал». Я дал ей петицию. Она подняла брови, то ли по привычке, то ли от удивления, и стала читать.
Завершив с бумагами, мы разговорились. Беседа была о разном, но больше других мое внимание привлек рассказ Людмилы об ее знакомых. Мужчина и женщина, вместе работали и были не разлей вода. Он ее сильно любил, и, когда та осталась без матери, сделал ей предложение. Потом семья, дети… А спустя много лет заболел уже он и, умирая, оставил жене записку с пляшущими буковками: «Если бы ты только знала, как я тебя люблю». По словам Людмилы, эти строчки вдова перечитывает и по сей день.
Шел пятый час, и, хотя здание Горадминстрации было совсем близко, спешить туда мне уже не хотелось.

Продолжение следует.

Сергей МИНЧИК,

г. Симферополь.

Источник:

«Литературная газета + Курьер культуры: Крым–Севастополь». 2016. № 11–26 (35–36). 30 июня. С. 2.

Крымская грибоедовиада и неизвестные письма А. П. Завадовского П. А. Вяземскому.

Ровно три недели назад, 9 апреля, мне стало известно, что в свет вышел очередной номер издания «Studia Literarum». Выпускаемый Институтом мировой литературы РАН, этот журнал стал первым из списка «Scopus», где согласились напечатать мои материалы об А. С. Грибоедове. А началось все с того, что на сайте РГАЛИ мне посчастливилось увидеть сведения о наличии в этом архиве переписки графа А. П. Завадовского. Этот человек приходился Грибоедову другом и был фигурантом «дуэли четверых» (1817 – 1818 гг.). Потому охоту за его бумагами я начал давно, еще будучи аспирантом, и, увидев возможность получить к ним доступ, решил ею воспользоваться. 21 сентября 2016 года я оплатил услуги сканирования нужных мне документов. И, когда их копии оказались в моем распоряжении, приступил к расшифровке. Но почерк Завадовского читался с большим трудом: из-за стиля начертания букв и повсеместного чередования кириллицы с латиницей. Часть же текста была написана автором неряшливо, а то и вовсе вымарана. Так что по истечении нескольких месяцев работы разобрать я сумел не всё. И самым неприятным оказалось то, что расшифровать не вышло две фамилии людей из окружения Завадовского, а стало быть, и современников Грибоедова. По этой причине приступать к написанию статьи я не решился, и чтобы устранить возникшую проблему, вновь обратился в РГАЛИ. 14 июня следующего 2017 года архив принял мою заявку на сканирование еще нескольких документов. Но когда заказ был выполнен, выяснилось, что разгадать тайну двух фамилий он не поможет. Это значило, что откладывать написание статьи больше не имело смысла, и, скрепя сердце, я приступил к работе. В основу будущей публикации лег комментарий к архивным документам, соотнести которые с Грибоедовым мне оказалось проще, чем расшифровать (разумеется, благодаря наблюдениям над событиями его жизни в Крыму). Спустя пару месяцев всё было готово. И 31 октября 2017 года я отправил плод своих трудов в редакцию одного из академических журналов. Через некоторое время мне пришла весточка с отрицательным вердиктом, который основывался на выводах внешнего рецензента. Однако на этом плохие для меня новости закончились, ведь в аргументации своих претензий автор критического отзыва сделал то, что так долго не удавалось мне. Одну из фамилий, которую я не смог разобрать, указав в работе лишь понятные мне буквы, он всё же индентифицировал – о чем и написал в своих замечаниях. Похожим образом завершилась и моя переписка с редакциями других изданий. Требования рецензентов переделать материал в части методологии и акцентов, хотя и возвращали меня всякий раз к тому, отчего я откровенно устал, в сущности позволили мне усилить свое исследование. Причем с точки зрения и фактажа, и его подачи. В итоге 25 мая 2019 года в «Studia Literarum» я отправил рукопись, которая существенно отличалась от изначальной версии. И когда издатели уведомили меня о своей готовности напечатать ее, я понял, что время, потраченное накануне, даром не прошло. С удовольствием предлагаю гостям моего блога статью "Грибоедоведческий материал в неизвестных письмах А. П. Завадовского П. А. Вяземскому". И прилагаю к ней копию документа, разобрать который полностью я не могу до сих пор.

* * *

РГАЛИ. Ф. 195. Ед. хр. 1920. Л. 1 об.

ГРИБОЕДОВЕДЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛ В НЕИЗВЕСТНЫХ ПИСЬМАХ А.П. ЗАВАДОВСКОГО П.А. ВЯЗЕМСКОМУ 

Аннотация. В литературе о «дуэли четверых» А.С. Грибоедову создается образ невольного свидетеля убийства В.В. Шереметева А.П. Завадовским. Однако факты, которые указывают на причастность сочинителя «Горя от ума» к трагическому исходу поединка 1817 г., наука в течение десятилетий игнорирует. Причина тому — немногочисленность и однотипность сведений, связанных с этим происшествием. Все они служат основанием для реконструкции тех либо иных деталей, но ни одно не раскрывает характер влияния гибели Шереметева на всех фигурантов случившегося. Показателен пример и материалов к биографии Завадовского — скудность их содержания до сих пор не позволяла проверить данные о воздействии рокового поединка на его личность. Исключение — документы, которые хранятся в личном фонде П.А. Вяземского в РГАЛИ. Расшифровка эпистолярия Завадовского, его комментарий и перевод помогают установить, чем занимался убийца Шереметева в 1822 г., о чем он размышлял, с кем дружил и как соприкасался с писательским кругом общения. Особенности его эволюции сопоставляются с переменами в жизни автора «Горя от ума», сделанные обобщения соотносятся с проблемами и задачами современного грибоедоведения. 

Ключевые слова: грибоедоведение, биография, источниковедение, текстология, комментарий, «дуэль четверых».

I

23 октября 1818 г. у селения Куки близ нынешнего Тбилиси состоялся поединок А.С. Грибоедова с А.И. Якубовичем [9, с. 22]. Он стал продолжением и одновременно развязкой конфликта, который начался на Волковом поле в Санкт-Петербурге 12 ноября 1817 г., когда стрелялись А.П. Завадовский и В.В. Шереметев [9, с. 16]. Такова общая картина «дуэли четверых». Что же касается частностей, один из ярких эпизодов истории русского дворянства и ныне остается не проясненным до конца, находясь в фокусе различных повествований и комментариев уже в продолжение двух сотен лет (Я.А. Гордин, В.Н. Есенков, А.В. Кацура, О.В. Седова, Д.А. Смирнов, В.В. Шереметевский, С.Н. Шубинский и пр.). В новейших биографиях Грибоедова преобладает мнение, что противостояние Завадовского, Шереметева и их секундантов, заняв видное место в писательской судьбе, не отразилось на ней серьезно (Н.А. Тархова, С.А. Фомичев, Ю.Е. Хечинов, Е.Н. Цимбаева). Точка зрения, которая противоположна ему, аргументируется убедительно, но в настоящее время не имеет распространения и поддержки [12, с. 105–106]. Причина тому — ограниченный характер сведений об инцидентах 1817–1818 гг., которыми располагает исследователь. Корпус данных, проясняющих перипетии «дуэли четверых», считается в достаточной мере изученным [1, с. 426, 427, 444, 446]. Однако их сосредоточенность лишь на некоторых фактах не дает возможность составить более широкий вывод о значении случившегося для Грибоедова. Другое дело — материал, который связан с преступлением Завадовского косвенно. Он раскрывает не собственно детали произошедшего, но составляющие, которые помогают лучше понять литератора-дипломата. Это и слухи о его причастности к кровавому исходу событий 1817 г. [14, с. 210–211], и наблюдения над приступами «ипохондрии», не раз вынуждавшими «сочинителя Фамусова и Скалозуба» [3, с. 98] задумываться о смерти [12, с. 74–110]. Жизнеописание графа Александра Петровича Завадовского не исключение. Информация о том, как гибель Шереметева изменила его, позволяет сделать важные предположения в отношении всех участников катастрофы двухвековой давности. Документов, в которых описываются действия Завадовского после рокового поединка, немного [18, с. 383–386; 20, с. 172; 24, с. 242–243]. Более или менее подробными, а потому главными среди них остаются воспоминания О.А. Пржецлавского. В них рассказывается, как виновник трагедии на Волковом поле воспринял содеянное: став пессимистом, он предпочел уединение свету и ограничил свои контакты с людьми [18, с. 384, 386]. Так выглядит общая канва жизни грибоедовского приятеля после «дуэли четверых», попытки ее уточнить или опровергнуть учеными не предпринимались. Цель настоящей статьи — воссоздать черты образа Завадовского с опорой на неопубликованные рукописи и соотнести их с дискуссией о Грибоедове. Источники, сообщающие об убийце Шереметева и наличествующие в свободном доступе, относятся к области «чужого слова». Собственно же его свидетельства, которые могли бы использоваться для решения задач грибоедоведения, в обиходе отсутствуют. Впрочем, данную проблему из ряда непреодолимых отныне следует исключить. В настоящее время известно о трех письмах, а если точнее, записках графа Завадовского, которые хранятся в РГАЛИ. Они приобщены к личному фонду П.А. Вяземского (№ 195) и сгруппированы в одном деле (№ 1920)*.

* Орфография и пунктуация писем графа А.П. Завадовского князю П.А. Вяземскому воспроизводятся без изменений. 

1) Его сиятельству милостивому государю Князю Петру Андреевичу Вяземскому в Москве*. 25го генваря** . 1822. Киев. Тебя я оставил с сердечным сожалением, любезный князь и в этом ты мне поверишь, получи си*** письмо, которое пишу в такое время, когда от дел у меня голова кругом идет.

* Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1920. Л. 2. Слово «Москве» подчеркнуто автором. 

** РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1920. Л. 1. 

*** Слово напоминает букву «ш» с точкой (чернильной каплей?) сверху, наиболее подходящим кажется следующий вариант его прочтения: «сие». 

Контракты ад кипящий* , я из него через два дни думаю выйти и ехать в деревню, где побыв дней 10, еду в Петербург также на весьма короткое время.

* Фраза «ад кипящий» подчеркнута автором. 

Постараюсь быть в Москве, единственно, чтоб повидаться с такими людьми, как ты. — Как ты! Что я говорю! — в каких столицах найдешь несколько тебе подобных. — Ценю тебя всею душою. — Прощай. Завадовский. Дм. Давыдову кланяюсь. Mes respects a Madame votre feme. Et n’oubliez* pas de m’envoyer votre portrait ici a Kiov chez Schlepfer** . 

2) Его сиятельству милостивому государю Князю Петру Андреевичу Вяземскому в Москве*** . 

* РГАЛИ. Ф. 195. Ед. хр. 1920. Л. 1 об. 

** «Со всем уважением к мадам Вашей жене. И не забудьте мне выслать Ваш портрет сюда в Киев на адрес господина Шлепфера»). Последнее слово можно прочитать как «Schletzer», «Schlepter», «Schlester» и т. п. Расшифровка и перевод с французского — Геннадий Игоревич Беднарчик (г. Нетания, Израиль). 

*** РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1920. Л. 4 об. Фраза «в Москве» подчеркнута автором. 

12 февраля* . 1822. Тепловка.
После контрактов киевских мне хотелось ехать к вам в Москву, повидаться, порезвиться и на маслечной какую-нибудь красавицу прокатить, но проклятые дела зовут меня в Одессе, куда еду купить нужное имение. Странно Любезный князь, что в жизни редко встречаешься с людьми, с коими, как с тобою хотел бы век не растаться. — О женском поле ни слова не скажу. Завтра наступает пост. — Я пускаюсь в дорогу, и** буду есть, что всяк пошлет, а не стерляди, на которых вы постите. Исжилось теперь житье, на окуневом блюде*** и в шытом золотом кафтане, который ты с себя сбросил, а я еще не смел скинуть.

* РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1920. Л. 3. 

** РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1920. Л. 3 об. 

*** Фраза «окуневом блюде» подчеркнута автором. 

От Тимирязева я уже получил письмо, надеюсь, что и ты Любезный князь меня не забудешь — Истинно тебя любящий и почитающий Завадовский. Забыл сказать главное. — Податель сего сосед мой, роду из украинцев, также как и я. — Видал* ли ты украинца? они добрые люди, а ты с добрыми всегда ласков. Имя его Лисаневич**.

* После буквы «и» в слове стоит знак переноса, с «д» начинается новая страница (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1920. Л. 4). 

** Фамилия «Лисаневич» подчеркнута автором. 

3) Его сиятельству Князю Петру Андреичу Вяземскому*. Киндяков** пристал ко мне вчера: ручаюсь ли я, что ты будешь к нему на бал в понедельник — Я его успокоил, заверив, что ты не отвергнешь его приглашение. 

* РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1920. Л. 5 об. 

** РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1920. Л. 5. Расшифровка фамилии — Никита Глебович Охотин (г. Санкт-Петербург, Российская Федерация). 

Не запиши меня в лгуны и дай мне слово ехать к нему вместе. Душою всей твой Завадовский Обедаю я дома один с Тимирязевым, добро пожаловать*. 

II

Публикуемые тексты нуждаются сразу в нескольких оговорках. Во-первых, в части авторства их принадлежность именно А. Завадовскому не вызывает сомнений и подтверждается материалами того же самого фонда РГАЛИ. Родной брат графа Александра, Василий, также общался с Вяземским, но у него был другой почерк и привычка подписывать корреспонденцию полностью, наряду с фамилией вдобавок указывая свое имя**. Во-вторых, рукописи приятеля Грибоедова с большим трудом поддаются чтению и, соответственно, разбору. Латиница в них произвольно и повсеместно чередуется с кириллицей, одни и те же буквы изображаются не похожими как друг на друга, так и на хрестоматийный образец. Ввиду этого расшифровки эпистолярия А. Завадовского, в целом не противоречащие смыслу более широких контекстов, в ряде случаев следует перепроверить. Не требуют дополнительного внимания те места из его переписки, где речь идет о собственных именах. Они почти всегда читаются без труда и позволяют сделать немаловажные выводы. Один из них касается темы связей, которые скандальный участник «дуэли четверых» после событий 1817 г. все-таки решил не обрывать. Вот что пишет о них Пржецлавский: «Вследствие как этого злополучного дебюта, так и тогдашним обстоятельствам, идущим в разрез с усвоенным во время пребывания в Англии воззрениями, Завадовский в службу не вступал и не бывал в обществе, а тому и другому предпочел независимую, так сказать, уличную, жизнь и знакомство, состоящее из очень тесного кружка» [18, с. 386]. И далее: «По смерти брата, не оставившего потомства, и по смерти матери, дожившей до глубокой старости, граф Александр, наследовав значительное состояние, переехал на постоянное жительство в Таганрог, где в 1850-х годах умер совершенно одиноким» [18, с. 386]. Кто еще входил в число лиц, сохранивших или завязавших дружбу с убийцей Шереметева, Пржецлавский не говорит, подразумевая лишь себя одного. Но дополнить его слова можно. 

* Фраза «добро пожаловать» подчеркнута автором. 
** РГАЛИ. Ф. 177. Оп. 1. Ед. хр. 65. Л. 1–4; РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1918. Л. 1.

III

В письмах Завадовского из фонда РГАЛИ фигурирует несколько имен, относящихся к кругу его общения после трагедии 1817 г. Самое заметное среди них принадлежит адресату выявленной корреспонденции, Петру Андреевичу Вяземскому (1792–1878). Еще одно примечательно тем, что называется приятелем Грибоедова более одного раза. Об Аркадии Семеновиче Тимирязеве (1789–1866) известно не очень много [17, с. 485]. Впоследствии сенатор и тайный советник, Завадовского он мог знать хорошо, но вероятность их тесного общения не велика. Тому причина — прохладное отношение сановника к высшему свету, которое после восстания декабристов и вовсе переросло в неприязнь [27, с. 22; 28, с. 13–15]. Его брат Иван (1790–1867), напротив, общества не избегал. Сначала он состоял при Великом князе Константине, а затем получил звание флигель-адъютанта в свите Императора Николая [22, с. 519]. Все это открывало больше возможностей для знакомства и сближения с Завадовским, который в свое время также был камер-юнкером при дворе*, и окружение Тимирязева-младшего тому способствовало во многом. Общался он с людьми яркими и знаменитыми. Его сын Федор писал об этом: «Вяземский жил в то время в Москве и, находясь с ним в самых искренних и дружеских отношениях, отец мой сблизился с Жуковским, Пушкиным, с дядею его Василием Львовичем, с Соболевским, с графом Толстым (Американцем), Нащокиным, Денисом Давыдовым и с блестящею молодежью того времени» [21, с. 300]. Относился ли к ней Завадовский, не ясно, но далее автор воспоминаний об И. Тимирязеве добавлял: «Особенно ценил он и дорожил отношением к Вяземскому, Пушкину и Жуковскому. Он часто говаривал, что любил всею душою первого, восхищался и гордился вторым и почти благоговел перед последним» [21, с. 300]. И еще: «Вяземского я знал лично, пользовался его благосклонным расположением, так сказать по наследству, и мог лично убедиться в прочности дружеских уз» [21, с. 301]. Слова Ф. Тимирязева подтверждаются архивными документами. В 1854 г. Вяземскому сообщается о его друге, попавшем в неприятно

* В официальном делопроизводстве тех лет титулатура Завадовского воспроизводилась так: «Двора Его императорского величества камер-юнкер, граф и кавалер» [12, с. 94]. 

сти из-за интриг, при этом составителем «отчета» здесь выступает не кто иной, как В. Завадовский — член Сената, вовлеченного в решение «дела Тимирязева»*. К судьбе одного из Нащокиных, Павла Александровича [25, с. 883–884], Вяземский также проявляет интерес. О ней в 1835 г. ему «докладывает» уже А. Тимирязев, причем не просто подробно — свои письма к князю он буквально посвящает этой теме**. Встречается у Завадовского упоминание и Дмитрия Александровича Давыдова (1786–1851). Последний известен как чиновник при Московском генерал-губернаторе [5, с. 62], но более занимательны его контакты. Чаще всего исследователи говорят о Давыдове в контексте пушкинского окружения и, как правило, называют этого человека товарищем все того же Вяземского [16, с. 128]. Петр Васильевич Киндяков (1768–1827) был генералом и симбирским помещиком. Однако в обществе о нем знали по причине не этих заслуг — его дочери вызывали всеобщее восхищение, а дом в Москве считался одним из центров светской жизни [2, с. 21–35]. Как видно, перечень лиц, связанных с письмами Завадовского, скромен, но красноречив, и самой весомой здесь кажется фигура Вяземского. Им поддерживаются более или менее тесные отношения не только с Тимирязевыми, но также с Дм. Давыдовым, Киндяковым и В. Завадовским, которых, в свою очередь, знает и брат последнего Александр. Собственно Вяземскому он пишет в доверительном и даже откровенном тоне, то и дело подчеркивая свое почтение к нему и дружескую любовь, с одним из Тимирязевых проводит время «дома один», а Дм. Давыдову, в свою очередь, просит передать от себя поклон. Все это не только добавляет вес словам Пржецлавского о существовании некоего «кружка» [18, с. 386], который сложился вокруг приятеля Грибоедова после «дуэли четверых», но и в известном смысле подтверждает его «тесноту». 

IV

Приведенные сведения не второстепенны — их научный потенциал раскрывается при характеристике лиц, упомянутых Завадовским в его записках к Вяземскому. 

* РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1918. Л. 1–1 об. 

** РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 2844. Л. 1–3. 

Аркадий Тимирязев не любил свет в силу нравственных установок. Но к службе он относился более чем серьезно, впоследствии снискав репутацию образцового чиновника [26, с. 22; 28, с. 13–15]. Его брат Иван, хотя и бывал в обществе чаще, также славился порядочностью и ответственностью [21, с. 155–180, 298–330]. А.М. Фадеев писал о нем так: «Удивительная смесь противоположностей в характере, хотя с положительным преобладанием благородного и доброго над всем прочим; человек умный, честный, благонамеренный, прямой, энергичный, но, вместе с тем, пылкий» [29, с. 116]. И еще: «При своих безвредных слабостях, он был, по крайней мере, человек умный, благонамеренный и бескорыстный» [29, с. 116]. Давыдов больше известен как член тайного общества и хозяйственник, достигший успехов в теории и практике сахарного производства [5, с. 62]. Современникам между тем он запомнился и благодаря отзывчивости, которая в части поддержки гражданских инициатив поставила его в один ряд с передовыми людьми эпохи [7, с. 46–47; 16, с. 128]. Личность Вяземского изучена хорошо. Друг А.С. Пушкина, этот поэт-вольнодумец в свое время считался видным борцом за справедливость и реформы в стране [12, с. 502]. С 1821 г. он жил в Москве, бросив службу ввиду несогласия с властями и попав под надзор [12, с. 502]. Данное обстоятельство помогает понять следующую строку из публикуемых документов: «Исжилось теперь житье, на окуневом блюде и в шытом золотом кафтане, который ты с себя сбросил, а я еще не смел скинуть». Здесь, несомненно, подразумевается звание камер-юнкера, в котором Вяземский, как и Завадовский, состоял при дворе до отказа от него по соображениям совести [12, с. 502]. Киндяков, в бытность молодым офицером, был еще ближе к оппозиции. Его имя фигурирует в деле Петербургского драгунского полка, где в 1798 г. был выявлен заговор против правительства. Роль будущего генерала в нем считалась одной из ключевых, вследствие чего Киндякова сослали в Сибирь и оправдали лишь после смерти Императора Павла в 1801 г. [2, с. 16–19]. Пытался ли Завадовский влиять на жизнь общества и государства в канун событий 1825 г., не ясно. Но то, что о «золотом кафтане», т. е. службе, он отзывается с иронией, да еще в письме к Вяземскому, чьи убеждения считались далекими от официоза, наводит на мысли о некоем сходстве их взглядов. Усиливает таковые и репутация грибоедовского приятеля, с годами прославившегося «как лицо не вполне политически благонадежное» [4, с. 536]. Эпистолярий Завадовского обнаруживает не только гражданский мотив в его отношениях с Вяземским. Более широкий контекст фразы о «золотом кафтане» также содержит и отзвук духовной тематики. Убийца Шереметева пишет о христианском календаре и о вызванных им ограничениях, намекает на собственное воздержание и даже целомудрие. Всем этим он производит впечатление человека, который, если и не верит в Бога истово, то, по меньшей мере, вспоминает о нем. Перечисляя перемены в судьбе Завадовского в связи с «дуэлью четверых», Пржецлавский не говорит о трансформации его миропонимания. Но, рассказывая о реакции на гибель Грибоедова в 1829 г., приписывает ему следующие слова: «Не есть ли это Божья кара за смерть Шереметева» [18, с. 385]. Их смысл в свете предложений из письма Вяземскому о «посте» раскрывает в Завадовском человека, который явно не чужд вере. Причем заметно это и по другим заявлениям Пржецлавского. В одном из них, например, подчеркивается, что после трагедии 1817 г. ее фигурант «в службу не вступал и не бывал в обществе» [18, с. 385], чем якобы продемонстрировал «врожденное расположение к мизантропии» [18, с. 384], но, в сущности, встал на путь своеобразной аскезы. О таковой, с другой стороны, упоминается и в корреспонденции Завадовского, где, подразумевая смену условий жизни, автор иносказательно сообщает об отказе от роскоши. Помимо «золотого кафтана» как атрибута высокого положения в обществе, им также называются «стерляди» и «окуневое блюдо», которые, считаясь традиционными деликатесами [6, с. 81; 8, с. 83], отождествлялись с благополучием. Рассуждения об эволюции главного фигуранта «дуэли четверых» вновь возвращают к личности Киндякова. Исследователи Грибоедова его имя не упоминают, но в литературе о А.Н. Радищеве о нем знают хорошо. Обоих классиков здесь не просто сравнивают друг с другом, но и называют родственниками — на основе генеалогических разысканий, которые доказывают, что бабушка автора «Горя…» приходилась симбирскому помещику и генералу теткой [30, с. 175–184]. Какими были отношения Грибоедова с Киндяковым, непонятно, следовательно, вопрос о подтексте соответствующих мест в письмах к Вяземскому также остается открытым. Но тот факт, что, например, писатель-дипломат, живя в Крыму, ездил в деревню Завадовского [12, с. 94–96], тогда как последний, со своей стороны, виделся с его дядей в Москве, наводит на вполне определенные мысли. В их центре — коммуникация виновников гибели Шереметева после произошедшего, ее цель и влияние на обоих. 

V

Итак, наблюдения над текстом записок из фонда РГАЛИ позволяют увидеть, как обновлялись мировоззрение Завадовского и стиль его жизни. Сильнее всего после 1817 г. преобразилась этика приятеля Грибоедова. Из-за гибели Шереметева он уезжает в Англию [11, с. 104], а вернувшись в Россию, пускается в странствия, посещая столицы и провинцию, регионы Малороссии и Таврии. Хладнокровный бретер, в 1822 г. Завадовский заботится о судьбе соседа «роду из украинцев», рассуждает о вопросах веры, думает о Тимирязеве, чей облик кажется безукоризненным, и о доброхоте Давыдове. Имена последних звучат в его письмах к Вяземскому, который известен прогрессивными взглядами и дружбой с главными поэтами России [19, с. 501–502]. Почти то же касается деловых качеств Завадовского. Накануне событий 1817 г. они изображаются такими словами И.С. Листовского: «Граф Александр вел жизнь рассеянную, хотя был человеком ума недюжинного» [20, с. 172]. О полезных, но не задействованных талантах участника «дуэли четверых» пишет и Пржецлавский: «Это был умный и приятный собеседник» [18, с. 383]. И далее: «Все предвещало ему полный успех и в свете, и в служебной карьере» [18, с. 383]. Согласуются с приведенными характеристиками воспоминания Лисовского, который называл случайностью даже чиновничью карьеру своего родственника: «Николай Павлович [Император. — С.М.], встретив его раз, заметил ему, что он нехорошо делает, что не служит, и высказал желание видеть его на службе» [20, с. 172]. И здесь же: «Александр Петрович записался в Министерство Иностранных Дел с чином актуариуса, в котором и окончил жизнь, холостяком» [20, с. 172]. Но в 1820-х гг. интересы Завадовского меняются. Его знакомые и друзья в это время — люди с активной позицией в жизни (Вяземский, Тимирязевы, Дм. Давыдов, Киндяков). Сам граф уже производит впечатление деятельного человека, который проявляет заботу о своем благосостоянии. Если 25 января 1822 г. он сообщает, что, уладив дела в Киеве, планирует направиться сначала домой на Полтавщину, а потом в Москву и дальше в Петербург, то спустя две с половиной недели, 12 февраля, находясь в Тепловке, заявляет о намерении посетить Одессу. К Черному морю приятеля Грибоедова зовут хлопоты, связанные с покупкой имения, а в столицы ему не терпится ехать после «контрактов» — крупнейшей ярмарки на юге страны [13, с. 25–26]*. 

VI

Для науки о Грибоедове выявленные документы и выводы, сделанные на их основе, могут быть важны по нескольким причинам. Первое, что обращает на себя внимание в ходе их прочтения, — мнимая несогласованность писем Завадовского к Вяземскому с другими источниками о «дуэли четверых». Если мемуары Пржецлавского формируют представление об убийце Шереметева как о типичном «фланере» [18, с. 381], который превратился в брюзгу, то документы РГАЛИ на первый взгляд рисуют иную картину. Она показывает Завадовского сентиментальным пустословом, распутником и кутилой. Однако такое ощущение неверно — его опровергает комментарий, доказывающий, что в целом Пржецлавский был прав и на приятеля Грибоедова события 1817 г. подействовали сильно. Второе: перемены в участниках «дуэли четверых» по причине гибели Шереметева были схожими. Как и Завадовский, писатель-дипломат много путешествует, на Восток и на Юг, посвящает себя искусствам и государственной службе, становится на путь веры, помогая нуждающимся и соблюдая обряды [12, с. 74–114, 137–143]. Наконец, он заводит отношения с князем Вяземским [3, с. 630; 10, с. 513]. То есть в общих чертах два фигуранта поединка переживают его последствия одинаково: в дороге, с концентрацией на труде, в кругу лучших представителей общества и не без мыслей о Творце. А значит, данное событие выступило определяющим эпизодом в судьбах именно обоих: не лишь убийцы Шереметева (в чем, собственно, и убеждают мемуары Пржецлавского, уточненные 

* Следующим 1823 г. датируется договор Завадовского с А.М. Бороздиным о купле преуспевавшей в прошлом экономии Саблы в Крыму — также подчеркивающий характер его занятий [12, с. 94]. 

корреспонденцией Завадовского), но и Грибоедова (что, напротив, отрицают знатоки его жизни)*. Третье — это люди, с которыми автор писем к Вяземскому общался после 1817 г. Если таковыми были братья Тимирязевы, Дм. Давыдов, Киндяков etc., свод источников, связанный с их именами, может содержать факты, представляющие ценность для грибоедоведения. Наконец, последнее. При сходстве участей друзей Вяземского, которое засвидетельствовало силу эффекта от убийства Шереметева, его проявления в частностях отличаются. Завадовский, если и изменился во многом в 1820-е гг., зависимость от прежних слабостей преодолевать не стал. Его одержимость, например, развлечениями удивляет — как будто бы не они повлекли за собой кровавое преступление, а в итоге и нарушили весь ход его жизни**. В сравнении с ними образ мысли и поведение Грибоедова кажутся более закономерными. Вплоть до нового потрясения, вызванного казнью декабристов, он тяжело переживает все, что напоминает ему о «дуэли чет-

* Логику приложения выводов Пржецлавского о Завадовском (точнее, о масштабах его перерождения) к Грибоедову можно реверсифицировать. В 1822 г. последний становится участником еще одного поединка — в качестве секунданта В.К. Кюхельбекера. Для будущего декабриста дело завершается скандалом, из-за которого он оставляет службу и получает аттестат, затрудняющий продвижение по карьерной лестнице [12, с. 86–89]. Н.Н. Муравьев, знавший всех фигурантов происшествия, утверждал по этому поводу: «Грибоедов причиною всего, и Кюхельбекер действовал по его советам» [1, с. 51]. То есть в тот самый год, когда Завадовский пишет Вяземскому слова о «красавицах» и празднествах, его приятель провоцирует очередную дуэль. Но ведь причастность к ней, если и характеризует Грибоедова в негативном ключе, не отменяет вывода об инерции, которая перестраивала его личность в свете гибели В.В. Шереметева. Следовательно, и неоднозначность поведения Завадовского в 1822 г., создающая ему образ того же повесы, каким он был почти за пять лет до этого, не является поводом исключать возможность метаморфоз уже в этом человеке (как гражданине, христианине и т. п.). 

** Пржецлавский не только не считал Завадовского анахоретом, но и не изображал в покаянном ключе выбор им «независимости» от общества — хотя мог бы сделать это как ревностный католик [18, с. 406]. Примечательно и признание грибоедовского приятеля от 12 февраля 1822 г.: «Мне хотелось ехать к вам в Москву, повидаться, порезвиться и на маслечной какую-нибудь красавицу прокатить». Для участника преступной дуэли, которая произошла потому, что накануне он именно «прокатил» к себе домой возлюбленную Шереметева [9, с. 16], такая реплика звучит странно и даже вызывающе. Сказанное касается и страсти к риску, которая после 1817 г. продолжала характеризовать Завадовского — спустя девять лет он попадет под надзор властей как «крупный игрок» [23, с. 335]. Нельзя считать совпадением и его слова Вяземскому о «контрактной» ярмарке в Киеве, известной забавами и азартными предприятиями [32, с. 44–45], а также о Д.А. Давыдове, завсегдатае «всех увеселений Москвы» [7, с. 46], и П.В. Киндякове, который поощрял разгульный образ жизни [15, с. 4]. 

верых». Но такая разница и впечатляет больше всего. Она показывает, что приятель Завадовского, не совершивший ни единого выстрела на Волковом поле, гибель Шереметева воспринял явно острее, чем тот, кто, собственно, его и убил*. Изложенное делает зримой противоречивость позиции современных грибоедоведов по отношению к поединку 1817 г., умаляющей его значение для «сочинителя Фамусова и Скалозуба». И усиливает аргументы в пользу противоположного мнения, игнорируемого ими при разборе событий двухвековой давности. Речь идет о расхожих в дворянской среде домыслах, которые частично перекладывают вину за гибель Шереметева с Завадовского на Грибоедова**. Проверить их подлинность нелегко, но именно они объясняют характер эволюции писателя-дипломата до 1825 г., затронувшей все стороны его личности. И если в плане соответствия фактам ценность этих обвинений может вызывать сомнения, с точки зрения методологии она имеет большой потенциал. Таковой обнаружил себя в работе с крымским материалом, позволив через призму отношения Грибоедова к «дуэли четверых» переосмыслить целый ряд моментов его биографии***. Значит, перспектива применения данного подхода к другим аспектам науки о русском классике, как минимум, не лишена смысла.

* Спустя почти пять лет после катастрофы на Волковом поле Грибоедов ведет себя как человек, который по-прежнему не может забыть о гибели Шереметева. Его корреспонденция за 1822 г., т. е. когда Завадовский переписывался с Вяземским, полна мрачных описаний, аллюзий и предчувствий, связанных с темой смерти и передающих ощущение безысходности. Не менее красноречивы грибоедовские строки за 1817–1820 и 1823–1825 гг., а также наблюдения современников над состоянием писателя-дипломата в это время [12, с. 90–104]. 

** Молва приписывала Грибоедову не просто участие в развитии конфликта между соперниками на всех его стадиях, но по существу организацию человекоубийства. Ссылаясь на Завадовского, Пржецлавский обвинял сочинителя «Горя…» в том, что именно он вынудил Шереметева требовать от обидчика полной сатисфакции, хотя, встав к барьеру, оба и были готовы разойтись с миром [18, с. 385]. Х. ван Гален, служивший вместе с А.И. Якубовичем и знавший уже его версию произошедшего, полагал, что к драме на Волковом поле привели «unfair means» [31, с. 191], т. е. некие обстоятельства, которые шли вразрез с известными в то время правилами чести. На них же намекал и А.А. Бестужев, утверждая, что долго был «предубежден против Александра Сергеевича» [1, с. 97] по причине слухов о неблаговидности его роли в судьбе Шереметева. 

*** Наблюдения над пребыванием классика в крымских Саблах и обнаружение факта их покупки Завадовским помогли поставить под сомнение устоявшиеся гипотезы о писательской роли в действиях участников заговора 1825 г., реконструировать замысел трагедии Грибоедова о Крещении Руси, прояснить спорные места его переписки и пр. [12, с. 192–194]. 

Актуализируя забытые слухи прошлого, внимание к трагедии на Волковом поле продолжает влиять на повестку дня в грибоедоведении. Письма из фонда Вяземского в РГАЛИ — новый аргумент, который способен ускорить этот процесс и придать ему четкий вектор.

Список литературы 

1. А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников / вступит. ст., сост. и подгот. текста С.А. Фомичев; коммент. П.С. Краснов, С.А. Фомичев. М.: Худож. лит., 1980. 448 с. 2. Блохинцев А.Н. Киндяковы / Дворец книги – Ульян. обл. науч. б-ка им. В.И. Ленина / сост. Н.В. Бороденкова, Н.А. Морозова. Ульяновск, 2017. 71 с. 3. Грибоедов А.С. Полн. собр. соч.: в 3 т. / гл. ред. С.А. Фомичев. СПб.: Дмитрий Буланин, 2006. Т. 3. 687 с. 4. Декабрист Н.И. Тургенев: Письма к брату С.И. Тургеневу / отв. ред. Н.Г. Свирин. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. 588 с. 5. Декабристы. Биографический справочник / изд. подгот. С.В. Мироненко. М.: Наука, 1988. 446 с. 6. Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2016. № 2 (64). 125 с. 7. Записки, статьи, письма декабриста И.Д. Якушкина / ред. и коммент. С.Я. Штрайх. М.: Изд-во АН СССР, 1951. 739 с. 8. Козубовская Г.П. Рубеж XIX–XX веков: миф и мифопоэтика. Барнаул: Алтайская гос. пед. академия, 2011. 318 с. 9. Летопись жизни и творчества А.С. Грибоедова, 1791–1829 / авт.-сост. Н.К. Пиксанов. М.: Наследие, 2000. 239 с. 10. Летопись жизни и творчества Александра Сергеевича Грибоедова. 1790–1829 / авт.-сост. Н.А. Тархова. М.: Минувшее, 2017. 604 с. 11. Малороссийский родословник: в 5 т. / авт.-сост. В.Л. Модзалевский. Киев: Тип. Тов-ва Г.Л. Фронцкевича и Ко, 1910. Т. 2: Е – К. 720 c. 12. Минчик С.С. Грибоедов и Крым. Симферополь: Бизнес-Информ, 2011. 276 с. 13. Мошенский С.З. Финансовые центры Украины и рынок ценных бумаг индустриальной эпохи. London: Xlibris, 2014. 503 с. 14. Нечкина М.В. Грибоедов и декабристы. Изд. 3-е. М.: Худож. лит., 1977. 735 с. 15. Остафьевский архив князей Вяземских: в 5 т. СПб.: Шереметев, 1899. Т. 3 / ред. и примеч. В.И. Саитов. 830 с. 16. Пушкин и его окружение / авт.-сост. Л.А. Черейский. Изд. 2-е., доп. и перераб. Л.: Наука, 1989. 544 с. 17. Родословный сборник русских дворянских фамилий: в 2 т. / авт.-сост. В.В. Руммель, В.В. Голубцов. СПб.: А.С. Суворин, 1883. Т. 2. 972 с. 18. Русская старина. СПб., 1883. Т. XXXIX. Вып. 7–9. 656 с. 19. Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь: в 7 т. / глав. ред. П.А. Николаев. Т. 1. А – Г. М.: Сов. энциклопедия, 1989. 672 с. 20. Русский архив. М., 1883. Кн. 2. Вып. 3–4. 650 с. 21. Русский архив. М., 1884. Кн. 1. Вып. 1–2. 474 с. 22. Русский биографический словарь: в 25 т. / ред. А.А. Половцев. СПб.: Имп. Рус. ист. о-во, 1912. Т. [20]: Суворова — Ткачев. 600 с. 23. Русское масонство. 1731–2000 гг. Энциклопедический словарь / авт.-сост. А.И. Серков. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2001. 1224 с. 24. Сборник биографий кавалергардов: 1724–1899 / ред. С.А. Панчулидзев. СПб.: Экспедиция заготовления государственных бумаг, 1906. Т. 3. 402 с. 25. Столетие военного министерства: 1802–1902 / гл. ред. Д.А. Скалон. СПб.: Тип. т-ва М.О. Вольф, 1909. Т. 3. Отд. 5. Кн. 2. 526 с. 26. Тимирязев К.А. Жизнь растения / ред. В.М. Баутин. М.: Изд-во МСХА, 2006. 319 с. 27. Тимирязев К.А. Жизнь растения. Десять общедоступных чтений / общ. ред. А.К. Тимирязев. М.; Л.: Сельхозгиз, 1938. 248 с. 28. Тимирязев К.А. Избранные соч.: в 4 т. / ред. В.Л. Комаров, Т.Д. Лысенко, А.К. Тимирязев. М.: Сельхозгиз, 1948. Т. 1. 696 с. 29. Фадеев А.М. Воспоминания: в 2 ч. Одесса: Тип. Южно-рус. о-ва печ. дела, 1897. Ч. 1. 231 с. 30. Шторм Г.П. Потаенный Радищев. Вторая жизнь «Путешествия из Петербурга в Москву». Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Сов. писатель, 1968. 464 с. 31. Memoirs of Don Juan van Halen: In 2 vols. 2 ed. London: Henry Colburn and Richard Bentley, 1830. Vol. 2. 366 p. 32. Voyage de Moscou à Vienne, par Kiow, Odessa, Constantinople, Bucharest et Hermanstadt; par le Comte de Lagarde. Paris: Treuttel & Würtz, 1824. 440 p.

1. A.S. Griboedov v vospominaniiakh sovremennikov [A.S. Griboyedov in the memoirs of contemporaries], introd., comp. and prep. S.A. Fomichev; comm. P.S. Krasnov, S.A. Fomichev. Moscow, Khudozhestvennaia literatura Publ., 1980. 448 p. (In Russ.). 2. Blokhintsev A.N. Kindiakovy [Kindyakovs], Dvorets knigi — Ul’ianovskaia oblastnaia nauchaia biblioteka im. V.I. Lenina, comp. N.V. Borodenkova, O.N. Morozova. Ulyanovsk, 2017. 71 p. (In Russ.). 3. Griboyedov A.S. Polnoe sobranie sochinenii: v 3 t. [Complete works: in 3 vols.], ch. ed. S.A. Fomichev. St. Petersburg, Dmitrii Bulanin Publ., 2006. Vol. 3. 687 p. (In Russ.). 4. Dekabrist N.I. Turgenev: Pis’ma k bratu S.I. Turgenevu [Decembrist N.I. Turgenev: The Letters to Brother S.I. Turgenev], ed. N.G. Svirin. Moscow, Leningrad, Izd-vo AN SSSR Publ., 1936. 588 p. (In Russ.). 5. Dekabristy. Biograficheskii spravochnik [The Decembrists. The Biographical reference], comp. S.V. Mironenko. Moscow, Nauka Publ., 1988. 446 p. (In Russ.). 6. Drevniaia Rus’. Voprosy medievistiki, 2016, no 2 (64). 125 p. 7. Zapiski, stat’i, pis’ma dekabrista I.D. Iakushkina [The Notes, articles, letters of the Decembrist I.D. Yakushkin], ed. and comm. S.Ya. Streikh. Moscow, Izd-vo AN SSSR Publ., 1951. 739 p. (In Russ.). 8. Kozubovskaia G.P. Rubezh XIX–XX vekov: mif i mifopoetika [The Turn of 19th–20th centuries: Myth and mythopoetics]. Barnaul, Altaiskaia gos. ped. akademiia, 2011. 318 p. (In Russ.). 9. Letopis’ zhizni i tvorchestva A.S. Griboedova, 1791–1829 [The Chronicle of the life and work of A.S. Griboedov, 1791–1829], auth.-comp. N.K. Piksanov. Moscow, Nasledie Publ., 2000. 239 p. (In Russ.). 10. Letopis’ zhizni i tvorchestva Aleksandra Sergeevicha Griboedova. 1790–1829 [The Chronicle of the life and work of Alexander Sergeevich Griboyedov. 1790–1829], comp. N.A. Tarkhova. Moscow, Minuvshee Publ., 2017. 604 p. (In Russ.). 11. Malorossiiskii rodoslovnik: v 5 t. [The Genealogy of Little Russia: in 5 vols.], auth.-comp. V.L. Modzalevsky. Kiev, Tipografiia Tovarishchestva G.L. Frontskevicha i Ko Publ., 1910. Vol. 2: E – K. 720 p. (In Russ.). 12. Minchik S.S. Griboedov i Krym [Griboedov and the Crimea]. Simferopol, Biznes-Inform Publ., 2011. 276 p. (In Russ.). 13. Moshensky S.Z. Finansovye tsentry Ukrainy i rynok tsennykh bumag industrial’noi epokhi [The Financial centers of Ukraine and the securities market of the industrial age]. London, Xlibris Publ., 2014. 503 p. (In Russ.). 14. Nechkina M.V. Griboedov i dekabristy [Griboedov and the Decembrists]. 3nd ed. Moscow, Khudozhestvennaia literatura Publ., 1977. 735 p. (In Russ.). 15. Ostaf’evskii arkhiv kniazei Viazemskikh: in 5 t. [The Ostafievo archive of princes Vyazemsky: in 5 vols.] St. Petersburg, Sheremetev Publ., 1899. Vol. 3, ed. and not. V.I. Saitov. 830 p. (In Russ.). 16. Pushkin i ego okruzhenie [Pushkin and his entourage], auth.-comp. L.A. Chereysky. 2nd ed., rev. and edd. Leningrad, Nauka Publ., 1989. 544 p. (In Russ.). 17. Rodoslovnyi sbornik russkikh dvorianskikh familii: v 2 t. [The Pedigree collection of Russian noble families: in 2 vols.], auth.-comp. V.V. Rummel, V.V. Golubtsov. St. Petersburg, A.S. Suvorin Publ., 1883. Vol. 2. 972 p. (In Russ.). 18. Russkaia starina [The Russian antiquity]. St. Petersburg, 1883. Vols. XXXIX, issue 7–9. 656 p. (In Russ.). 19. Russkie pisateli. 1800–1917. Biograficheskii slovar’: v 7 t. [Russian writers. 1800–1917. Biographical dictionary: in 7 vols.], ch. ed. P.A. Nikolaev. Moscow, Sovetskaia entsiklopediia Publ., 1989. Vol. 1: A – G. 672 p. (In Russ.). 20. Russkii arkhiv [The Russian archive]. Moscow, 1883. Book 2, issue 3–4. 650 p. (In Russ.). 21. Russkii arkhiv [The Russian archive]. Moscow, 1884. Book 1, issue 1–2. 474 p. (In Russ.) 22. Russkii biograficheskii slovar’: v 25 t. [The Russian biographical dictionary: in 25 vols.], ed. A.A. Polovtsev. St. Petersburg, Imperatorskoe Russkoe istoricheskoe obshchestvo Publ., 1912. Vol. [20]: Suvorov – Tkachev. 600 p. (In Russ.). 23. Russkoe masonstvo. 1731–2000 gg. Entsiklopedicheskii slovar’ [The Russian masonry. 1731–2000. Encyclopedic dictionary], auth.-comp. A.I. Serkov. Moscow, Rossiiskaia politicheskaia entsiklopediia (ROSSPEN) Publ., 2001. 1224 p. (In Russ.). 24. Sbornik biografii kavalergardov: 1724–1899 [The Collection of biographies of the cavaliers: 1724–1899], ed. S.A. Panchulidzev. St. Petersburg, Ekspeditsiia zagotovleniia gosudarstvennykh bumag Publ., 1906. Vol. 3. 402 p. (In Russ.). 25. Stoletie voennogo ministerstva: 1802–1902 [A century of military ministry: 1802–1902], ch. ed. D.A. Skalon. St. Petersburg, Tipografiia tovarishchestva M.O. Vol’f Publ., 1909. Vol. 3. Part 5. Book 2. 526 p. (In Russ.). 26. Timiryazev K.A. Zhizn’ rasteniia [The life of the plant], ed. V.M. Bautin. Moscow, Izd-vo MSKhA Publ., 2006. 319 p. (In Russ.). 27. Timiryazev K.A. Zhizn’ rasteniia. Desiat’ obshchedostupnykh chtenii [Life of the plant. Ten public readings], ed. A.K. Timiryazev. Moscow, Leningrad, Sel’khozgiz Publ., 1938. 248 p. (In Russ.). 28. Timiryazev K.A. Izbrannye sochineniia: v 4 t. [Selected works: in 4 vols.], eds. V.L. Komarov, T.D. Lysenko, A.K. Timiryazev. Moscow, Sel’khozgiz Publ., 1948. Vol. 1. 696 p. (In Russ.). 29. Fadeev A.M. Vospominaniia: v 2 ch. [Memoires: in 2 parts]. Odessa, Tipografiia Iuzhnorusskogo obshchestva pechatnogo dela Publ., 1897. Part 1. 231 p. (In Russ.). 30. Storm G.P. Potaennyi Radishchev. Vtoraia zhizn’ “Puteshestviia iz Peterburga v Moskvu” [The hidden Radishchev. The second life of “Travels from St. Petersburg to Moscow”]. 2nd ed., rev. and edd. Moscow, Sovetskii pisatel’ Publ., 1968. 464 p. (In Russ.). 31. Memoirs of Don Juan van Halen: In 2 vols. 2 ed. London, Henry Colburn and Richard Bentley, 1830. Vol. 2. 366 p. (In English). 32. Voyage de Moscou à Vienne, par Kiow, Odessa, Constantinople, Bucharest et Hermanstadt; par le Comte de Lagarde. Paris, Treuttel & Würtz, 1824. 440 p. (In Corsican).


Источник
Studia Litterarum. 2020. Том 5. № 1. С. 288–307.

.

.

Окружение А. С. Грибоедова о его состоянии накануне приезда в Крым

Декабрем 1888 г. датируется 61 том журнала «Русская старина», где было напечатано продолжение работы В. Е. Якушкина «К литературной и общественной истории 1820–1830 годов». На страницах этой публикации, изданной несколькими частями, воспроизводятся 76 писем, которые составляют коллекцию А. А. Ивановского – поэта, близкого к литературным кругам России первой трети XIX в. В ней, наряду с другими документами, нашлось место и личным бумагам В. К. Кюхельбекера, литератора-декабриста и друга А. С. Грибоедова. Имя последнего в одной из них названо прямо, в связи с его путешествием в Крым. Автор этого упоминания – еще один друг драматурга и дипломата В. Ф. Одоевский, 25 июня 1825 г. писавший Кюхельбекеру: «На сих днях получил я от Грибоедова из Киева письмо … [вырвано]. Он, видно, в хорошем расположении духа … [вырвано] и восхищается киевскими древностями. Он отправляется на корабле в Имеретию и оттуда к Ермолову». Для грибоедоведения эти слова важны потому, что позволяют пересмотреть устоявшийся взгляд на цели поездки автора «Горя от ума» в Крым.

«Русская старина». 1888. Т. LXI. С. 595.

«В Керчи сяду на корабль и поплыву в Имеретию, оттудова в горы к Ермолову», – сообщал о себе Грибоедов в письме к Одоевскому из Киева 10 июня 1825 г. Именно это признание и подразумевает последний, говоря о своем товарище Кюхельбекеру. Но в письме «из Киева» Грибоедов ничего не говорит о своем «расположении духа». Значит, к выводу о нем Одоевский приходит самостоятельно. Будто, получив известия от старого друга, он немедленно задумывается о его настроении, а затем делится наблюдениями с Кюхельбекером, которого этот вопрос беспокоит не меньше.

Несколькими месяцами ранее, 2 марта 1825 г., нечто похожее напишет и Д. Н. Бегичев – тому же Кюхельбекеру: «Об Грибоедове имеем известие от двух приехавших недавно из Петербурга родных наших: прежде от Наумова, а потом от А. И. Кологривова; они довольно часто видались с ним, он здоров, как говорят, совсем намерен бросить писать стихи, а вдался весь в музыку и что-то такое серьезное питает». Ясно, что автор приведенных строк имеет в виду душевное самочувствие Грибоедова, которое не кажется ему благополучным и, как в случае с Одоевским, также вызывает тревогу. Оснований же для нее у Бегичева достаточно: состояние писателя, который, попав на вершину успеха, внезапно решает порвать с литературой, действительно выглядит странно.

Волнение друзей Грибоедова сопоставимо с тем, что переживали в окружении К. Н. Батюшкова, когда к поездке в Крым готовился он. Показательно, что вояж на полуостров этого литератора в 1822 г. был сопряжен с его намерением вылечить именно душевную болезнь, и свое пребывание в Симферополе он начал с визита к местной знаменитости, психиатру Ф. К. Мюльгаузену. Стало быть, переписка Одоевского и Бегичева с Кюхельбекером на предмет самочувствия Грибоедова в 1825 г. также могла быть связана с перспективой его лечения в Крыму. И науке надлежит включить мотив оздоровления в круг целей, которые, наряду с другими планами, могли определить идею странствия автора «Горя …» на юг.


Литература
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 103–104.

«Грибоедовский» вопрос «Славе Севастополя».

В этот день, 29 ноября 1995 года, в свет вышел очередной выпуск издания "Слава Севастополя", где путешествие А. С. Грибоедова на юг впервые в истории крымских газет стало предметом переписки читателей с редакцией СМИ. Предлагаю вниманию Интернет-аудитории этот необычный материал, вернувший сочинителя "Горя от ума" на страницы прессы города-героя после почти шестнадцатилетнего забвения.

* * * 

Автор бессмертной комедии

Многие выдающиеся русские писатели побывали в Севастополе. 

Был среди них и А. С. Грибоедов. Хотелось бы узнать, когда 

он приезжал в наш город и с чем это было связано?

А. С. Степанов, инженер.

В 1825 году в Севастополе побывал автор бессмертной комедии "Горе от ума" Александр Сергеевич Грибоедов. Направляясь из Петербурга к месту своей службы в Тифлис, он завернул в Крым, в Балаклаву, где прожил три месяца. 

Существует несколько версий о его затянувшемся крымском путешествии. Некоторые исследователи его творчества объясняют это подавленным настроением писателя, стремлением к уединению, интересом к истории Тавриды. Другие же пытаются отыскать связь с движением декабристов, с конспиративными переговорами, которые, якобы, по их поручению вел поэт с членами польского "Патриотического общества", что маловероятно.

1 июля Грибоедов приехал в Балаклаву. "Комната моя в трактире с бильярдом", - пишет он своему Бегичеву.

В поездке по Крыму А. С. Грибоедов пользовался трудами П. С. Палласа, а также "Путешествием по Тавриде в 1820 году" И. М. Муравьева-Апостола. Благодаря им он выбирал наиболее интересные маршруты. Осмотрев Чембало, А. С. Грибоедов покидает "местечко балаклавское" и в сопровождении слуги отправляется в Севастополь.

Источник:
Слава Севастополя. 1995. № 230. 29 ноября. С. 2.

.

.

Джордж Байрон и крымская одиссея А. С. Грибоедова.

19 апреля умер Джордж Гордон Байрон (1788 – 1824). Став одним из главных представителей романтизма в мировой литературе, этот стихотворец повлиял и на общественный процесс в России. Впрочем, А. С. Грибоедов не относился к числу поклонников Байрона, хотя за его творчеством и следил, соотнося с ним собственные опыты в поэзии и прозе. В бытность свою аспирантом обоих классиков решил сравнить и я – разумеется, на основе краеведческого материала. Итогом моих разысканий стала публикация в одном из крымских журналов, некогда имевшем сайт на портале ВАК Украины, а ныне не доступным для Интернет-пользователя. В свете данного обстоятельства считаю нужным опубликовать вышеназванную статью в своем блоге – тем более что тема влияния Байрона на русских и европейских авторов остается актуальной и в наши дни.

* * *

БАЙРОНОВСКАЯ МОДЕЛЬ ПАЛОМНИЧЕСТВА

В КОНТЕКСТЕ НАУЧНОЙ ПРОБЛЕМЫ «ГРИБОЕДОВ И УКРАИНА»

Аннотация. В статье показывается, как байроновская модель паломничества, реализуемая в известной поэме о Чайльд-Гарольде, способствует решению одной из актуальных проблем грибоедовистики – а именно, вопроса об истинных целях киевского и крымского путешествия русского драматурга.

Ключевые слова: модель паломничества, духовные ценности, материальные ценности, путешествие на Запад, путешествие на Юг.

BYRON’ PILGRIMAGE MODEL IN THE CONTEXT OF THE PROBLEM OF «GRIBOJEDOV AND UKRAINE»

Annotation. The present article solves one of the actual problems of gribojedovistic: the issue of some possible purposes of Kiev and Crimea travelling of Russian playwright. The investigation is based on the analyses of Byron’s Pilgrimage Model represented in the poem about Childe Harold.

Key words: pilgrimage model, spiritual values, material values, travelling for West, travelling for South.

БАЙРОНОВСЬКА МОДЕЛЬ ПАЛОМНИЦТВА

В КОНТЕКСТI НАУКОВОЇ ПРОБЛЕМИ «ҐРIБОЄДОВ ТА УКРАЇНА»

Анотацiя. В статтi показується, як байроновська модель паломництва, що реалізується у вiдомiй поемi про Чайльд-Гарольда, сприяє вирiшенню однієї з актуальних проблем ґрiбоєдовiстики – а саме, питання про iстинi цiлi київської та кримської подорожi росiйського драматурга.

Ключовi слова: модель паломництва, духовнi цiнностi, матерiальнi цiнностi, подорож на Захiд, подорож на Пiвдень.

Жизненный и творческий путь А. С. Грибоедова до сих пор нуждается в самом тщательном осмыслении. По-прежнему не выясненным остается большое количество проблем, связанных с научной биографией, художественным и философским сознанием классика, а также с текстологией его произведений. К их числу принадлежит и вопрос о поездке автора по Украине в 1825 году.

На сегодняшний день в грибоедовистике отсутствует полная и точная картина жизни и литературной деятельности русского поэта на Юге. Помимо прочего, не решено, для чего именно драматург прибыл в Киев и в Крым, а также чем занимался во время этих поездок. Не выявлено и специальных трудов о роли данного путешествия в его художественном развитии. Вот почему актуальность такого исследования, где эти вопросы становятся объектом детального рассмотрения, является вполне очевидной.

Научная проблема «Грибоедов и Байрон» занимает видное место в литературоведении. Данной теме посвящены не только отдельные рассуждения целого ряда видных исследователей, но и специальные труды (М. А. Александрова, В. С. Баевский, И. Н. Медведева, Н. К. Пиксанов, Ю. Н. Тынянов, Л. А. Степанов). Большинство авторов делают вывод о том, что Александр Сергеевич Грибоедов, несмотря на сдержанное отношение к художественной практике английского поэта, всё же соотносил свой жизненный и литературный опыт с его биографией и творческой деятельностью [12, с. 33-34]. А это значит, что решение вопроса о месте Байрона в мировоззрении прославленного автора «Горя от ума» может представлять дополнительный интерес для изучения целого ряда актуальных проблем грибоедовистики.

Цель предлагаемой статьи заключена в том, чтобы выяснить, какое значение в осмыслении вопроса о путешествии русского классика по Украине может представлять анализ байроновской модели странничества, которая нашла выражение в одном из его самых известных сочинений – а именно, в «Паломничестве Чайльд Гарольда». Задачи работы сведены к выявлению и последующему разбору тех эпизодов жизни и творческой деятельности Грибоедова, которые могут быть связаны с именем английского поэта и его произведениями, а новизна обусловлена тем обстоятельством, что вопрос о пребывании драматурга на Юге впервые исследуется на уровне подобного контекста.

Как известно, своё пребывание в Украине литератор начинает с посещения Киева в конце мая (либо начале июня), а завершает поездкой по Крыму с июня по сентябрь (или октябрь) 1825 года, после чего возвращается на Кавказ, к месту службы в штабе русских войск [11, с. 67-72]. Но в конце января 1826 года его арестовывают по подозрению в участии к заговору декабристов и отправляют в Петербург [там же, с. 77-79].

Находясь в заключении, Грибоедов, по всей видимости, возвращается к воспоминаниям о своей поездке на Юг и к работе над своими творческими замыслами, связанными с данным путешествием. Это подтверждается тем, что своих близких друзей (В. Ф. Булгарина и Н. А. Муханова), находившихся на воле, он просит доставить ему «"Тавриду" Боброва» [6, с. 110] и «3 первых тома Карамзина» [там же, с. 111]. То есть те же самые книги, экземпляры которых были найдены у него во время ареста на Кавказе [5, с. 587], а значит, вероятнее всего, находились в распоряжении поэта как в Киеве, так и в Крыму. Однако внимание привлекают не они.

Вот, что пишет Грибоедов 17 февраля 1826 года: «Друзья мои Греч или Булгарин, кто из вас в типографии? Пришлите мне газет каких-нибудь и журналов, и нет ли у вас "Чайльд-Гарольда"» [6, с. 108]. Разумеется, что здесь автор подразумевает известное в те годы сочинение Д. Г. Байрона «Паломничество Чайльд Гарольда». Но какое отношение данная книга могла иметь к тем сочинениям, которые поэт, находясь под арестом, планировал использовать для творческой оценки своей поездки на Юг? И почему опыт данного путешествия он сравнивает именно с байроновским сюжетом?

Установлено, что паломничество отличается от простого странствия тем, что имеет в основе своей традиционной модели «достижение некоего священного центра и обретение там особых даров» [10, с. 38] – как материального, так и духовного плана. А пространство, где такие ценности могут быть обретены, должно непременно соотноситься «с иномирием, причём безусловно позитивным» [там же, с. 40]. Для байроновского Чайльд-Гарольда таким пространством становится чужбина, а заветной целью его паломничества – «новые, непрофанированные ценности» [там же, с. 39], которых он уже не может найти у себя на родине.

Учитывая же, что в первой четверти ХIХ века русская общественность всё ещё рассматривала Крым в качестве подобного «иномирия», и принимая во внимание академический вывод о том, будто в «Киев и Крым писателя влекли интересы, связанные с замыслами новых драматических произведений на сюжеты древней русской истории» [5, с. 587], то есть ценность именно духовного плана, можно допустить, что появление здесь Грибоедова было классическим паломничеством на чужбину (хоть и в границах одной страны). Таким образом, проясняется и его интерес к байроновскому сюжету, который был проявлен драматургом в 1826 году, после возвращения с Юга. Однако более детальное рассмотрение всех известных на сегодняшний день сведений о крымской поездке Грибоедова указывает на то, что в его художественном  сознании «"гарольдовский" мотив странствия» [1, с. 26] и собственное путешествие на Юг могли соотноситься иным образом. И вот, почему.

Идея о том, что в Украину литератор отправился для работы над сюжетами по древнерусской теме, преимущественно восходит к некоторым заявлениям грибоедовских современников. Так, А. Н. Муравьёв и М. Н. Макаров вспоминали, будто писатель действительно трудился над созданием трагедий о князьях Владимире Великом и Фёдоре Рязанском и даже написал одну из них [3, с. 113-114, 375]. Эта версия противопоставлена другой, где допускается, что «поездка в Крым был в жизни Грибоедова неожиданной случайностью – не попал за границу, куда собирался всю зиму, и компенсировал это несостоявшееся путешествие знакомством с Тавридой» [5, с. 587].

Однако первоисточники свидетельствуют о том, что утверждение, высказанное в академических комментариях к последнему Полному собранию сочинений классика и связывающее его появление на Юге с работой над художественными замыслами по древнерусской теме, нельзя считать обоснованным. Ведь хорошо известно, что поэт А. Н. Муравьёв, познакомившийся с Грибоедова в Крыму, писал об одном из своих разговоров с драматургом следующее: «Я сказал ему мое намерение написать поэму "Владимир". «Я думал сделать из сего трагедию, когда посетил Корсунь, – отвечал он, – и сия мысль во мне сохранилась» [3, с. 113]. Это значит, что идея написания трагедии о князе Владимире Святославиче возникла у будущего классика не в канун его путешествия на Юг, а уже на полуострове, во время прогулок по развалинам древнего Херсонеса. Что же касается произведения о князе Фёдоре Юрьевиче, то вряд ли материал для его написания поэт вообще рассчитывал собрать по дороге из Киева в Крым – то есть по местам, не связанным с жизнью и деятельностью рязанского князя.

Таким образом, грибоедовская идея отправиться в Крым едва ли могла вызревать под влиянием его интереса к сюжетам о героическом прошлом русского народа (который, видимо, не предшествовал этой идее, а был её следствием). Но значит ли это, что поездка литератора в Украину вообще не была связана с поиском духовных (в случае с Грибоедовым – художественных) ориентиров и, следовательно, не была паломничеством? Ответ на этот вопрос требует рассмотрения целого ряда эпизодов из жизни и творческой деятельности Грибоедова, которые предшествовали его приезду в Киев и в Крым.

Из воспоминаний В. К. Кюхельбекера, близко знавшего драматурга, явствует, что во время службы на Кавказе и в Персии в 1818-1823 годах Грибоедов работает над созданием поэмы «Странник» (или «Путник»). По невыясненным причинам, это произведение так и не было нигде напечатано, но его отдельными фрагментами принято считать стихотворения «Восток», «Кальянчи» и «Там, где вьётся Алазань…», опубликованные уже после смерти автора и посвященные разным эпизодам из жизни одного или нескольких странников на Востоке [5, с. 476-483].

Работа по написанию поэмы «Странник», по всей видимости, началась уже в 1818-1819 годах – во всяком случае, именно так принято датировать стихотворение «Восток» [там же, с. 479]. Появление же «Кальянчи» традиционно относится к 1821-1822 годам [там же, с. 477], а стихотворения «Там, где вьётся Алазань…» – к периоду с 1821 по 1823 годы [там же, с. 483]. Но самое главное то, что Вильгельм Кюхельбекер, служивший в эти годы вместе с Грибоедовым и вспоминавший о его работе с вышеназванной поэмой, считал её «схожей по форме своей с Чайлдом-Гарольдом» [9, с. 222] – то есть с известным произведением лорда Байрона.

Пока не ясно, следует ли считать данную поэму литературным ответом Грибоедова на текст английского поэта (написанный, как известно, в 1818 году). Нет ничего особенного и в том, что свои впечатления от увиденного на Востоке драматург прямо соотносит с приобретавшим в те годы большую популярность [5, с. 507] байроновским сюжетом о паломничестве. Примечательно другое – а именно то,  что именно в годы работы над поэмой «Странник» будущий классик основательно задумывается над идеей покинуть Россию.

Известно, что ещё с декабря 1823 по январь 1824 года, драматург, «будучи одержим сильною болезнью» [6, с. 352] просил разрешения о предоставлении ему отпуска «за границу для восстановления расстроенного здоровья» [там же, с. 353]. В начале 1824 года (9 февраля) Р. И. Ховен, входивший в ближайшее окружение будущего классика на Кавказе, писал В. К. Кюхельбекеру: «Сказывают, он пускается за границу» [14, с. 328]. Однако, несмотря на то, что 1 мая 1824 года Император лично разрешает писателю «ехать за границу для лечения» [11, с. 50], Грибоедов остаётся в Петербурге – от поездки его, помимо прочего, отвлекают сначала работа по завершению «Горя от ума», а потом и хлопоты, связанные с публикацией его новой комедии. В самом начале лета, 10 июня 1824 года, он сообщает в одном из своих писем к С. Н. Бегичеву: «...Знаю об отпуске моем и позволении ехать в чужие краи, все это давно уже послано к Ермолову, и здесь готов дубликат; хочу, завтра на корабль сяду» [6, с. 71].

27 июня Грибоедов благодарит князя П. А. Вяземского за его участие в составлении «литературного паспорта» [там же, с. 73] с рекомендациями для предъявления французскому журналисту М.-А. Жульена. А спустя несколько месяцев, уже 17 октября 1824, пишет (правда, уже с меньшей уверенностью): «…Я здесь на перепутьи в чужие краи, попаду ли туда, не ручаюсь, но вот как располагаю собою: отсюдова в Париж, потом в южную Францию, коли денег и времени достанет, захвачу несколько приморских городов, Италию и Фракийским Боспором в Черное море и к берегам Колхиды» [там же, с. 82].

Долгая и воистину драматичная процедура согласования «Горя от ума» с органами правительственной цензуры заканчивается тем, что 15 декабря 1824 года в альманахе «Русская талия» главное произведение Грибоедова всё же выходит из печати. Спустя некоторое время, в письме к С. Н. Бегичеву (уже от 4 января 1825 года) литератор обещает: «Скоро отправлюсь и надолго» [там же, с. 85]. Здесь же он жалуется: «Любовь во второй раз, вместо чужих краев, определила мне киснуть между своими финнами. В 15-м и 16-м году точно то же было. Теперь я пропустил славный случай» [там же], – и признаётся, что французский офицер Анри Жоминьи, в обществе с которым планировался данный «случай» (то есть путешествие), не смог дождаться окончания любовной интриги, полностью увлёкшей Грибоедова, и вынужденно «укатил один» [там же]. Текст этого письма указывает на то, что даже несмотря на расстроенный план групповой поездки, в самом начале 1825 года автор всё ещё был готов покинуть столицы, во-первых, «скоро» и, во-вторых «надолго».

Пока не ясно точно, когда же именно планировал драматург приехать на Кавказ. Однако его письмо от 4 января 1825 года (где поэт допускает, что в гости к С. Н. Бегичеву он сможет отправиться «не теперь, не нынешним летом» [там же], а за границу, напротив – «скоро» и «надолго») подтверждает, что лето 1825 года поэт собирался провести вдали от родины.

Вывод о том, что в начале 1825 года Грибоедова не покидала идея покинуть Россию, подтверждается и письмом В. А. Каратыгина к  П. А. Катенину от 20 января 1825 года, где прославленный актёр заявляет: «Приятно, если бы Грибоедов, который тоже собирается в чужие края, был моим спутником...» [11, с. 60].

Что же касается Крыма, то в своих воспоминаниях Ф. В. Булгарин, другой товарищ Грибоедова, замечал: «Он отказался от намерения ехать за границу и решился возвратиться в Грузию, побывав в южной России и в Крыму» [3, с. 29]. А С. Н. Бегичев писал следующее: «На возвратном пути из Петербурга, в 1825 г., Грибоедов уже ко мне не заехал и приехал в Грузию через Крым, который желал видеть» [там же, с. 13]. Как давно поэт «желал видеть» полуостров, Бегичев не сообщает, поэтому о конкретных сроках его подготовки к поездке на Юг можно только догадываться.

Когда же именно Грибоедов принимает решение ехать в Крым? На этот счёт есть важное свидетельство его ближайшего друга С. Н. Бегичева. В письме всё к тому же В. К. Кюхельбекеру, от 23 марта 1825 года, он заявляет: «Грибоедов ко мне ничего не пишет, но Марья Сергеевна (его сестра) говорила, что он собирается в Крым» [8, с. 378]. Выходит, что уже в начале весны 1825 года (во всяком случае, не раньше января, когда литератор, по словам В. А. Каратыгина, планировал ехать «в чужие края») писатель отказывается от своей идеи предпринять длительное путешествие заграницу – видимо, понимая, что уехать за рубеж «скоро» и «надолго» у него уже не получится. Но почему?

Сразу же после выхода в свет «Русской Талии», пьеса «Горе от ума» становится предметом самой активной критики в литературных кругах. Уже в январе на страницах журналов «Благонамеренный» и «Московский телеграф» были напечатаны первые отзывы на данное произведение [11, с. 59-60]. В феврале подобные статьи появляются в журналах «Северная пчела» и «Сын Отечества», а в марте их публикуют «Полярная Звезда» и «Вестник Европы». Более того, с середины апреля 1825 года в Театральном училище готовится первая сценическая постановка грибоедовской комедии, автор которой самым активным образом включается в эту работу (судя по всему – весьма долгожданную и, вероятно, планируемую им ещё с зимы). Лишь 18 мая он узнаёт о том, что его пьесу, не одобренную цензурой, власти запрещают «играть» [2, с. 112], – надо полагать, что, если бы не такое решение, Грибоедов задержался бы с выездом ещё на некоторое время.

Значит, уехать в запланированный отпуск в 1825 году поэту мешают те же причины, что и в предыдущем, 1824-ом, а именно, хлопоты, связанные с литературной судьбой его главного произведения – именно в таких условиях и созревает идея писателя ехать на Юг.

Решению властей о запрещении сценической постановки сопутствует ещё одно обстоятельство: 15 мая 1825 года Азиатский департамент Министерства иностранных дел выдаёт Грибоедову «свидетельство о возвращении его на службу в Грузию» [11, с. 66]. Выходит, уже в конце весны 1825 года писатель должен был понимать, что ему нужно покинуть столицы в самое ближайшее время, а его приезд на Юг именно летом того же года (как, собственно, и выбор полуострова в качестве цели данного путешествия) в известной степени был вынужденным. Из всего этого следует, что исключаемая ныне (в академических кругах) версия о том, будто бы «поездка в Крым был в жизни Грибоедова неожиданной случайностью» [5, с. 587], является наиболее приемлемой.

Если в Крым писатель отправился после того, как понял, что его планам уехать в Европу не суждено было сбыться, значит, что и цели его путешествия на Юг должны быть схожими с теми задачами, которые он ставил перед собой в канун поездки за рубеж. Каковы же были эти задачи?

Ответ на этот вопрос был известен Роману Ивановичу Ховену – губернатору Тифлиса, входившему, как уже было замечено, в среду ближайшего окружения поэта на Кавказе. Вот более полный контекст его письма к В. К. Кюхельбекеру от 9 февраля 1824 года, один из фрагментов которого уже цитировался прежде: «Что делает Грибоедов? – сказывают: он пускается за границу искать премудрости. Желаю ему в сем лучший успех, нежели в искании золотого руна за Кавказом» [14, с. 328]. Что же имел в виду Ховен?

По легенде, Золотое руно, за которым охотились древнегреческие аргонавты, находилось в Колхиде – мифическом царстве, расположенном, как принято считать, на Кавказе [6, с. 82-83; 13, с. 122-123]. Совершенно очевидно, что, пользуясь возможностями, которые давала служба, Грибоедов, хорошо знавший этот край и привыкший давать свою оценку любым научным выводам, просто не мог не захотеть найти подтверждение (либо, наоборот, опровержение) традиционным домыслам историков на данную тему. Однако это вовсе не значит, что в Крым, где древняя реликвия, предположительно, также могла находиться [13, с. 119-121], писатель отправился именно за ней. Логичнее допустить, что Р. И. Ховен, вспоминая о Золотом руне, подразумевал склонность Грибоедова к самостоятельному опыту и критическому подходу к изучению той либо иной проблемы. Из этого же следует, что слово «премудрость» в его рассуждениях должно быть отождествлено с ‘опытом’ (‘практикой’) как формой познания.

Главным подтверждением такому выводу можно считать заявления самого поэта. Вот одно из его высказываний в тексте журнала об Эриванском походе за 1827 год: «Нужно самому упражняться в том, что хочешь изучить» [5, с. 340]. Но какой опыт хотел приобрести Грибоедов во время путешествия по Европе (а следовательно, и по Крыму)?

По всей видимости, его намерение покинуть Россию в 1823-1825 годах не было связано с поиском материалов для реализации того либо иного художественного замысла. Во всяком случае, науке пока не известны такие литературные планы Грибоедова, работа с которыми могла привести его так далеко – в Европу. А это значит, что вопрос о сущности тех «премудростей», в поисках которых будущий классик намеревался ехать за рубеж, следует решать иначе.

В 1824 году, то есть незадолго до грибоедовской поездки на Юг, в одном из номеров журнала «Литературные листки» В. Ф. Булгарин опубликовал фельетон «Литературные призраки», посвящённый острой полемике в кругу столичных авторов по вопросу о будущем русского словотворчества. Примечательно, что под видом персонажа с говорящей фамилией Талантин здесь был изображён и Грибоедов. Традиционно принято считать, что в этом сочинении «от имени Талантина излагаются довольно подробно литературно-теоретические взгляды Грибоедова» [2, с. 48], которые, вне всякого сомнения, были известны далеко не только Фаддею Булгарину, но и всем, с кем в ту пору общался будущий классик.

Рассуждая о том, что же именно должен предпринять начинающий автор для своего художественного роста, среди прочего, Талантин заявляет: «Не худо также познакомиться с новыми путешественниками по Индии, Персии, Бразилии, Северной Америке и островам Южного океана. Это освежит ваше воображение и породит новые идеи о природе и человеке» [там же, с. 55].

Итак, с одной стороны, «воображение», а с другой – «новые идеи о природе и человеке». То есть Ф. В. Булгарин пишет о возможных переменах в чисто художественном и социально-философском сознании того либо иного поэта как следствиях его работы с литературой путешествия. А это значит, что такое же значение материалам данного жанра мог придавать и сам Грибоедов. Принимая же во внимание уже рассмотренную прежде фразу (где утверждается, что нужно «самому упражняться в том, что хочешь изучить»), кажется логичным заявить, что перемены в творческом и гражданском сознании человека драматург также связывал и с непосредственным участием в том либо ином путешествии. Из этого же следует, что, подготавливаясь к поездке в Европу (а значит, и в Крым), будущий классик преследовал не одну, а несколько целей.

Этот вывод косвенно подтверждается и фразой Грибоедова из его письма к С. Н. Бегичеву (лето 1824 года), где будущий классик характеризует себя как человека «с ненасытностью души, с пламенной страстью к новым вымыслам, к новым познаниям, к перемене мест и занятий, к людям и делам необыкновенным» [6, с. 75]. Как видно, здесь, помимо чисто литературных интересов (в том числе, связанных с путешествием как таковым), поэт указывает на целый ряд иных предпочтений, занимающих видное место в его жизни. Что же имел в виду Грибоедов, заявляя о своей «пламенной страсти» к новым «людям и делам необыкновенным»?

Как уже было замечено прежде, 17 октября 1824 года, будущий классик писал к П. А. Катенину: «…Вот как располагаю собою: отсюдова в Париж, потом в южную Францию, коли денег и времени достанет, захвачу несколько приморских городов, Италию и Фракийским Боспором в Черное море …» [там же, с. 82]. С одной стороны, данный маршрут кажется типичным для так называемого «литературного путешествия» (либо «культурного паломничества») – по местам, у которых в первой четверти XIX века уже была «определённая «образовательная» репутация» [7, с. 174]. Но, во-первых, нельзя упускать из виду то обстоятельства, что, планируя свой отъезд в Европу, поэт действительно болел – во всяком случае, 20 декабря 1823 года профессор медицины В. М. Воробьевский признавал, что литератор «одержим ревматической болью в груди и кровохарканьем» [6, с. 583]. А это значит, что в отпуске для оздоровления «минеральными водами» [там же, с. 353] заграницей (как, в прочем, и в Крыму, где на тот момент уже были разведаны лечебные свойства некоторых мест) Грибоедов, по всей видимости, и правда нуждался. Неслучайными, в этой связи, кажутся и слова одной из героинь пьесы «Горе от ума» (Лизы), которые были сказаны ею о главном персонаже (Чацком) и, возможно, имели прямое отношение к недугам автора: «Лечился, говорят, на кислых он водах» [4, с. 24].

Во-вторых, следует обратить внимание и вот на что. В письме к Ф. В. Булгарину от 16 апреля 1827 года будущий классик просил: «Пришли мне, пожалуйста, статистическое описание, самое подробнейшее, сделанное по лучшей, новейшей системе, какого-нибудь округа южной Франции, или Германии, или Италии (а именно Тосканской области, коли есть, как края наиболее возделанного и благоустроенного), на каком хочешь языке…» [6, с. 123]. А комментируя такую необычную просьбу, добавлял: «…Я бы извлек из этого таблицу не столь многосложную, но по крайней мере порядочную, которую бы разослал нашим окружным начальникам, с кадрами, которые им надлежит наполнить. А то с этим невежественным чиновным народом век ничего не узнаешь, и сами они ничего знать не будут» [там же]. И ещё: «…Если я не много наслужил, так вдоволь начитался. Авось теперь с божиею помощью употреблю это в пользу» [там же].

Нельзя не заметить в этой связи и другого, более раннего заявления поэта – из его тебризского письма за ноябрь 1820 года: «…Чем больше имеешь знаний, тем лучше можешь служить своему отечеству. Именно для того, чтобы получить возможность их приобрести, я и прошу увольнения со службы или отозвания меня из унылой страны, где не только нельзя чему-либо научиться, но забываешь и то, что знал прежде» [там же, с. 54].

Как видно, данные наблюдения прямо указывают на то, что в основе грибоедовской идеи поехать на Запад, помимо чисто литературного (а также «лечебно-оздоровительного»), лежал ещё и другой интерес. Очевидна его связь с деятельностью поэта на Кавказе, в штабе царского наместника, которая не только предполагала участие будущего классика в решении целого ряда вопросов государственной важности, но и требовала от него специальных навыков и «премудростей». Вот почему в крымских письмах и дневнике литератора, наряду с выразительными заметками о местных красотах и древностях, раскрывающих мастерство Грибоедова-художника, так много наблюдений и высказываний на хозяйственную тему, мало связанных с творческим началом его личности.

Похоже, что пребывание на Юге хоть и не в полной мере, но всё же удовлетворило поэта, позволив ему отчасти выполнить задачи, которые ставились перед его путешествием на Запад. Ведь эта поездка не только «освежила» воображение драматурга (способствуя его работе с крымским дневником и трагедийными замыслами на древнерусскую тему), но, вероятно, и «породила» свежие «идеи о природе и человеке» [2, с. 55] – такие, которые впоследствии могли найти своё отражение в служебных проектах Грибоедова. Вот почему уже в марте 1828 года, лично представив Николаю I трактат о прекращении войны с Персией [11, с. 109-110], в составлении которого будущий классик принимал самое деятельное участие [6, с. 543-546], он уже готовится к новому путешествию и возвращается к прежней идее поехать в Европу. Так, в письме к жене от 19 апреля 1828 года князь П. А. Вяземский утверждал: «Смерть хочется, приехав, с вами поздороваться и распроститься, возвратиться в июне в Петербург и отправиться в Лондон на пироскафе, из Лондона недели на три в Париж» [3, с. 90]. И дальше: «Вчера были мы у Жуковского и сговорились пуститься на этот европейский набег: Пушкин, Крылов, Грибоедов и я» [там же]. Неслучайным кажется и то, что в маршруте, который был одобрен Грибоедовым, помимо Франции, куда его современники традиционно ездили «для ознакомления с литературными новинками, с достижениями либеральной философско-политической мысли» [7, с. 174], появляется ещё и Англия. То есть именно та страна, которая долгие годы вызывала у них «особый интерес своими общественными институтами» [там же].

Таким образом, следует заключить, что перечень интересов, которые занимали писателя на Юге, был следствием задач, стоявших перед его путешествием на Запад – куда будущий классик отправлялся за лечением, а также за необходимым материалом для творческой и служебной деятельности. Примечательно и то, что в основах традиционного паломничества выделяется две группы ценностей: материальные, куда относятся «реликвии, перемена внешнего облика и "мирского" статуса, излечение» [10, с. 38], и духовные, которыми считаются «откровения, внутренние изменения, получение мудрости» [там же]. Из этого следует, что несостоявшийся визит Грибоедова на Запад (как в прочем, и состоявшаяся поездка на Юг) по всем основным признакам напоминает классическое паломничество. И отвечает как его материальному смыслу (в связи с намерением Грибоедова поправить здоровье), так и духовному (в связи с его поиском новых «премудростей» о «природе и человеке» для хозяйственной и литературной практики). Почему же тогда, будучи классическим паломником, Грибоедов интересуется именно Байроном – причём не только в канун своего путешествия на Запад, но и сразу же после возвращения с Юга?

Похоже, что внимание русского поэта к английскому автору и к его творчеству связано с отличительной характеристикой именно байроновской модели паломничества: «…Его конечной целью является гармония с миром, но где именно искать эту гармонию, лирический герой не знает» [там же, с. 39]. В итоге же странствие Чайльд Гарольда «превращается в поиск неизвестного священного центра: известно, какой он, но неизвестна его локализация в пространстве» [там же]. Как видно, Грибоедов тоже понимает, что именно ему нужно от путешествия за границу, но где точно искать заветную цель, он не знает. И, похоже, что вовсе не хочет знать – поэту гораздо важнее просто уехать, чем уехать куда-нибудь (иными словами, для будущего классика значим сам факт путешествия, а не его конечный пункт). Вот почему 9 сентября 1825 года, находясь в Симферополе, он пишет: «Верь мне, чудесно всю жизнь свою прокататься на 4-х колесах; кровь волнуется, высокие мысли бродят и мчат далеко за обыкновенные пределы пошлых опытов....» [6, с. 98].

В итоге можно заключить, что работа с байроновской моделью паломничества, нашедшей своё выражение в поэме о путешествии Чайльд-Гарольда, способствует решению одной из актуальных проблем грибоедовистики – а именно, поиску наиболее точного ответа на спорный вопрос о возможных задачах, стоявших перед визитом русского классика в Украину. Так же, как и лирический герой Д. Г. Байрона, прославленный автор «Горя от ума» ищет возможность покинуть свою родину – без чёткого представления о том, куда именно следует ехать для того, чтоб удовлетворить свои духовные (а также материальные) потребности. Это сходство в очередной раз обращает внимание Грибоедова на личность английского поэта и его поэму о Чайльд-Гарольде, к тексту которой он вновь обращается почти сразу же после возвращения из Крыма.

ЛИТЕРАТУРА

1. Александрова М. А. Байрон в творческом сознании Грибоедова // Взаимосвязи национальных литератур и культур: Межвуз. сб. науч. тр. – Вып. 1. / Отв. ред. Г. Н. Ермоленко. – Смоленск: Изд-во СГПИИ, 1995. – С. 18-29.

2. А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников / Ред. и предисл. Н. К. Пиксанова; Коммент. И. С. Зильберштейна. – М.: Федерация, 1929. – VIII, 344 с.

3. А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников / Вступ. ст., сост. и подгот. текста С. А. Фомичева; Коммент. П. С. Краснова, С. А. Фомичева. – М.: Худож. лит., 1980. – 448 с.

4. Грибоедов А. С. Полное собрание сочинений: В 3-х томах / РАН; ИРЛИ. – Том 1. Горе от ума / Подг. текста и коммент. А. Л. Гришунина. – СПб.: Нотабене, 1995. – 351 с.

5. Грибоедов А. С. Полное собрание сочинений: В 3-х томах / РАН; ИРЛИ. – Том 2. Драматические сочинения. Стихотворения. Статьи. Путевые заметки / Подг. текста и коммент.: А. В. Архипова, В. Э. Вацуро, Е. А. Вильк, Р. Ю. Данилевский, П. Р. Заборов, Д. М. Климова, В. В. Колесов, Л. А. Степанов, М. В. Строганов, Н. А. Тархова, Ю. П. Фесенко, С. А. Фомичёв. – СПб.: Нотабене, 1999. – 619 с.

6. Грибоедов А. С. Полное собрание сочинений: В 3-х томах / РАН; ИРЛИ. – Том 3. Письма. Документы. Служебные бумаги / Подг. текста и коммент.: О. Ф. Акимушкин, Н. Л. Дмитриева, А. К. Михайлова, Н. Е. Мясоедова, Н. А. Тархова, С. А. Фомичёв, Е. В. Цымбал. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2006. – 688 с.

7. Гуминский В. М. Открытие мира, или Путешествие и странник. – М.: Современник, 1987. – 286 с.

8. Косова Ю. В. В. К. Кюхельбекер, 1707-1846: биографический очерк и переписка его с литераторами, 1817-1825 гг. // Русская старина. – СПб., 1875. – Т. XIII. – С. 333-381.

9. Кюхельбекер В. К. Избранные произведения: В 2-х томах. – Т.1. [Стихотворения. Поэмы] / Вступ. ст. и примеч. Н. В. Королёвой. – М.; Л.: Советский писатель, 1967. – 666 с.

10. Новикова М. А., Ишханян Ю. В., Мисюк А. В. Библеизмы и мотив паломничества // Пилигримы Крыма-97 (Путешествия по Крыму, путешественники о Крыме): Мат-лы междун. науч. конф. / Гл. ред. В. П. Казарин. – Симферополь: Крымский архив, 1998. – С. 37-40.

11. Пиксанов Н. К. Летопись жизни и творчества А. С. Грибоедова / РАН; ИМЛИ РАН; Отв. ред. А. Л. Гришунин; Примеч. П. С. Краснова – М.: Наследие, 2000. – 239 с.

12. Степанов Л. А. Эстетическое и художественное мышление А. С. Грибоедова. – Краснодар: Изд-во Кубанского гос. ун-та, 2001. – 312 с.

13. Щербакова Е. С. Колхида в Крыму! // Пилигримы Крыма: Сб. науч. ст. и мат. / Гл. ред. В. П. Казарин. – Симферополь: Крымский архив, 2003. – Вып. 3 (8). – С. 115-122.

14. Якушкин В. Е. К литературной и общественной истории 1820-1830 годов // Русская старина. – СПб., 1888. – Том LXI. – № 11. Ноябрь. – С. 311-332.

Источник:
«Актуальнi проблеми i перспективи дослiджень лiтературы зарубiжних країн». 2010. Вып. 2. С. 179-191.