И. Н. Медведева о грибоедовской поездке в Крым.

В этот день, 29 июля родилась Ирина Николаевна Медведева-Томашевская (1903–1973) –советский филолог, автор работ по истории русской литературы.

Ирина Николаевна Медведева
(из фондов Музея А. С. Пушкина в Гурзуфе).

Медведева любила бывать в Крыму. Неудивительно, что этому краю ученый посвятила отдельную книгу – сборник очерков «Таврида», в одном из которых («Странствия в прошлое») рассказывается и о визите Грибоедова на Юг.

Ныне ставшая библиографической редкостью, книга Медведевой вышла в свет в 1956 году. Идеи, связывающие крымскую поездку автора «Горя от ума» с деятельностью декабристов, тогда лишь обретали свой авторитет в науке. По этой причине «Таврида» оказалась единственным заметным исследованием советских лет, где визит Грибоедова на Юг не осмысливался в историко-политическом ключе – имена заговорщиков здесь даже не упоминаются, а все события поездки рассматриваются в свете творческих установок мастера.

С удовольствием рекомендую гостям моего блога одну из глав очерка «Странствия в прошлое».

* * *

В 1825 году, через пять лет после Пушкина, Крым посетил другой поэт, автор незадолго до того нашумевшей комедии «Горе от ума» – Александр Сергеевич Грибоедов.
Целью Грибоедова было обозрение природы и памятников Тавриды. Собираясь в путь, он прочел несколько книг, которые могли ему дать понятие об истории края. В пути он не расставался с книгой Палласа, служившей для него лучшим справочником и путеводителем. Выбирая маршруты, он отчасти следовал за этим неутомимым ученым. Паллас приучал к пониманию связи природы и истории, его суждения об археологии были столь же значительны, как изыскания географические.
Осмотр полуострова Грибоедов начал от Перекопского рва. Из Симферополя отправился он вверх по Салгиру, исследовал склоны и вершины Чатырдага Демерджи, осмотрел Алушту и ее окрестности и объехал весь южный берег. Особое внимание уделил он севастопольским бухтам, Херсонесу и Инкерману. Он не боялся отчаянных тропок и нехоженых путей и поэтому видел места, peдко посещаемые, – так в различных направлениях пересек он долины Бельбека, Качи, Альмы, видел каралезские дебри, Черкес-Кермен и Татар-Кой. Он закончил свои первый осмотр Бахчисараем, Чуфут-Кале и пещерным городом Тепе-Кермен, который посетил дважды.
Вернувшись в Симферополь, Грибоедов отправился на восточное побережье через Карасубазар и Эльбузлы. Знаменитая «Афинейская долина» и судакские скалы являлись главной целью его второго маршрута. Отсюда он поехал в Феодосию через Козы и Отузы. Крымское путешествие закончилось. Таманью он должен был возвращаться на место своей службы, в Тифлис.
Хорошо зная Кавказ, Грибоедов сравнивал с ним Тавриду и отнюдь не был разочарован. Он писал своему другу Бегичеву: «Здесь природа против Кавказа всё представляет словно в сокращении ... душа не обмирает при виде бездонных пропастей... Зато прелесть моря и иных долин: Качи, Бельбека, Касикли-Узеня* и проч. ни с чем сравнить не можно».
*В академическом издании Грибоедова. т. III, стр. 177 написано: «Касипли-Узень». Такой речки в Крыму нет. Речь идет о реке, протекающей у Инкермана. Она называется Казыклы-Узень за большое количество запруд, которые здесь были. Русские называли эту речку Черной, что, по-видимому, соответствовало старому греческому названию.

Грибоедов любил внезапность впечатлений и предпочитал места, еще «не открытые» путешественниками. Так, Байдарская долина не произвела на него сильного впечатления, потому что была «слишком прославлена».
Он путешествовал не так, как обычно ездили люди его круга. С ним не было обильной поклажи. Он не хотел иметь спутников и выбирал самые отчаянные тропы, по которым двигался на местной лошадке, налегке, в сопровождении неизменного слуги своего Александра Грибова и одного проводника. Он поднимался по диким склонам Чатырдага, «растирая ногами душистые травы». Добравшись до вершин, он оставался среди пастухов, которые угощали его бараниной из  закопченного котла и делились с ним каймаком.
«Низменная даль была подернута непроницаемою завecoю», в разрыве плывущих по небу туч виднелось синее небо. «Увитый облаками», Грибоедов лежал, положив под голову седло, и прислушивался к печальным звукам волынки и блеянию овец.
Наутро с зубцов Чатырдага он видел почти весь полуостров. С одной стороны начинался «стремительныйспуск к югу, пологий к северу, обрыв к Альме, дебрь... С другой – ...Севастополь, Бахчисарай, Саблы, белые меловые горы, правее – Салгир, Акмечеть, еще далее Козлов и море, между всем этим... Справа Зуя, Карасубазар ... задняя, пологая часть восточной Яйлы, часть Азовского моря голубою полосою окружает с востока степь и дол до Перекопа. Слева западная часrьзадней Яйлы, Св. Нос к Балаклаве чернеется. Оборотясь назад – мope, даль непомерная, с запада спускается к нему Яйла, из-за ней Кастель, прямо Алушта, к востокуберег изгибом до Судака, выдавшегося далеко в море… за Судаком Карадаг и проч.».
Так топографически точно записывает Грибоедов свои «Путевые впечатления». Записи очень коротки, но достаточно полны. Всё путешествие умещается менее чем на двадцати страницах. Иногда прибегает Грибоедов к сокращениям, неполной фразе, маленьким чертежам или рисункам, заменяющим слово. Но кое-где сухие описания и перечни перемежаются в записях живописными мазками, которые должны дать представление о красках этой земли, о синеве моря и многоцветности гор. Инoгдa Грибоедов считает нужным показать общий колорит, он отмечает особo какую-нибудь «розовую полосу над мрачными облаками, игру вечернего солнца», яркую светотень где-нибудь в Иосафатовой долине, «в то время как погружается она в сумерки и над ее тенями природа разбивает шатери он светозарен от заходящего солнца».
В быстрых, легких переходах от описания к описанию,  коротких, резких характеристиках и суждениях, автор «Горя от ума» остается верным своей художественной мaнepe.
Главным, интересом Грибоедова в его странствиях по Тавриде было «сближение своей жизни последнего пришельца с судьбою давно отошедших». Другими словами он хотел видеть эту зeмлю глазами историка и поэта.
Он останавливался с величайшим интересом перед руинами античных храмов, генуэзскими надписями и памятниками «мунгальского* владычества».
*То есть татарского.

Но древний Сурож и Корсунь заняли особое место в его обозрении. Здесь его воображению представились соотечественники, судьбы которых были связаны с Тавридой.
Эти страницы отечественной истории были еще совсем темными и тем более увлекательными.
Грибоедов выехал из Балаклавы и направился «кверху бyхты», чтобы увидеть отсюда «как нa ладони» Севастополь и весь Гераклиевский полуостров. Целью его, как и всех путешественников, был Херсонес, который впрочем именовал он не иначе как Корсунью. Описывая в путевой тетрадке открывшуюся здесь панораму, он отметил: «NB. Воспоминание о В. К. Владимире».
Знаменитый Xepсонec и великолепные бухты Ктенуса являлись «поистине землей классической». Воспоминания об античном мире, который сохранил здесь еще свои очертания, в виде остатка колонн, стен и мостовых арок, – вытесняли у путешественников мысли о временах более близких и событиях для России, знаменательных. Грибоедов был первым, кто вспомнил о  пребывании под этими стенами славных русских дружин.
Было начало июля, та самая пора, когда киевский князь Владимир начинал осаду Корсуни. Стояла жара, но склоны гор еще не успели поблекнуть, и трава была зелена, особенно у берегов речки Черной, поросшей у инкерманских высот темным, густым камышом. Но в местах не затененных были выжженные солнцем пятна, желтевшие среди яркой травы. Море в заливах было особенно синим и тихим.
Грибоедов стоял нa высоте меж двумя бухтами: Песочной и Стрелецкой и воображал на этом же месте стоящего князя Владимира. Отсюда было хорошо видно всё, что происходило в Корсуни и далее на склонах инкерманских холмов. Вблизи на «пологом возвышении к древнему Корсуню» видны были «древние фундаменты, круглые огромные камни и площади. Нe здесь ли витийствовали херсонцы, живали на дачах и сюда сходились на совещания?» Было нечто необыкновенно волнующее в том, что он, Александр Сергеевич Грибоедов, видел сейчас те же горы и море, что и pycский князь за тысячу лет до него. Им обоим – Грибоедову и князю – были видны за холмами Инкермана «верхи западной
Яйлы, очерчивающей горизонт как по обрезу», и Чатырдаг, который «левее и почти на одной черте с городом особится от всех, как облако». Оглянувшись назад, Грибоедов видел высокие насыпи, на которых стояли византийские здания. Здесь у разбитой стены Корсуни был холм, насыпанный русской дружиной. Заглянув в свои выписки из летописей, Грибоедов прочел повествование Нестора о том, как: «Корсуяне подкопаше стену градскую крадяха сыпленную переть и ношаху себе в град, сыплюще посреди града и воины Владимировы присыпаху более».
Судак-Солдайя – русский Сурож, на восточном побережье, тaкже притягивал к себе Грибоедова, как стены древнего Корсуня.
Грибоедов отправился в это паломничество один, отвязавшись от неизменного Александра Грибова, который мешал ему своей болтовней. «Кто хочет посещать прах и камни славных усопших, не должен брать живых с собою. Поспешная и громкая походка, равнодушные лица, и пуще всего глупые ежедневные толки спутников часто не давали мне, забыться», –  писал Грибоедов. Он ожидал сильных впечатлении от «сольдайских руин» И взошел к ним «мирно и почтительно».
В то время еще была цела нижняя крепостная стена с остатками рва и обломками башен и часть верхней крепости с «замком»*, увенчивающим пик отвесной скалы. Сюда-то и поднялся Грибоедов, «цепляясь по утесу, нависшему круто в море». Отсюда открывался широкий горизонт – узорчатая линия восточных береговых мысов, черные утесы, заслоняющие западный берег, прекрасная Судакская долина и лесистый склон горы Перчем. Но Грибоедов, стоя здесь, «не приморскими видами любовался, а перебирал мысленно многое, что слыхал и видел». Здесь, в этих стенах и за пределами их, в пространной долине «усел город». А было время, – сюда «стекались купцы и странники из всех частей света». Иные из них здесь оседали, обзаводясь землями и суденышками. Жизнь Сурожа была шумна, пестра, своеобычна. Город рос и богател, увы, «чтобы наконец он был взят на щит рассвирепевшим неприятелем**, и груды камней одни бы свидетельствовали о прежней величавой его жизни».
*Так именовали верхнюю башню, сохранившую признаки жилья и церкви с остатками росписи.
**Сурож был уничтожен одним из вождей Золотой Орды – Ногаем в 1298-1299 гг. Горожане держались мужественно и почти все погибли.

Грибоедов воображал Сурож таким, кaков он был в XIII веке: городом многих наций. Его волновали русские корни в Тавриде, древние связи, исконное тяготение русского народа к берегам Черного моря.

А. С. Грибоедов и декабристы на Юге.

В этот день, 25 (13 по ст. ст.) июля 1826 года, в кронверке Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге состоялась казнь (по некоторым версиям – её инсценировка) пяти видных декабристов. Среди повешенных оказались и те, с кем автор «Горя от ума» встречался на Юге.

Киевская встреча А. С. Грибоедова с декабристами
(иллюстрация из книги Н. А. Попова  "Путник").

К лицам, составлявшим окружение литератора накануне восстания декабристов, советская наука всегда проявляла особое внимание. Ведь Грибоедов не просто служил в штабе Алексея Петровича Ермолова – боевого генерала, армию которого заговорщики хотели привлечь к участию в мятеже. Он пользовался доверием этого легендарного полководца (будто бы готового принять сторону бунтовщиков), а потому считался его представителем в контактах с революционным подпольем. 

Неслучайным казалось исследователям и киевское свидание Грибоедова с такими известными заговорщиками, как М. П. Бестужев-Рюмин, А. З. Муравьев, С. И. Муравьев-Апостол и С. П. Трубецкой. Первый в своих показаниях Следственному комитету заявлял, будто встретил Грибоедова «только два раза у Трубецкого». Второй утверждал, что «приехал к Бестужеву-Рюмину с намерением познакомить его, Грибоедова, с Сергеем Муравьевым, как с человеком умным, зная, что Грибоедов предполагал остаться в Киеве». Муравьев-Апостол подчеркивал, что нашел драматурга у  А. З. Муравьева, «ибо он, Грибоедов, стоял с Муравьевым в одном трактире и заходил к нему». Что же касается самого литератора, то на допросе он показывал, что «Муравьевых и Бестужева-Рюмина видел мельком». Причем с Артамоном Захарьевичем Муравьевым действительно встречался в одном трактире, куда тот якобы «приехал на встречу к жене», а Сергея Ивановича Муравьева-Апостола «видел у Трубецкого».

По поводу тех вопросов, которые обсуждались на этих встречах, А. З. Муравьев показывал, что характер бесед именитого писателя с М. П. Бестужевым-Рюминым и С. И. Муравьевым-Апостолом «был общий, не касающийся до Общества». Вместе с тем, князь Трубецкой заявлял, что и Бестужев-Рюмин, и один из Муравьевых «имели намерение открыть Грибоедову существование их общества и принять его, но отложили оное, потому что не нашли в нем того образа мыслей, какого желали». А на вопрос следствия о том, почему с приездом драматурга в Киев туда был спешно вызван Муравьев-Апостол, подпоручик Бестужев-Рюмин сначала отвечал: «Дабы он видел Артамона и приятеля его Грибоедова, кои не могли остаться долго в Киеве». И далее признавался: «Он его опробовал».

«Грибоедов не был принят в члены Общества нашего», – утверждал Муравьев-Апостол. В свою очередь сам драматург о разговорах с последним вспоминал: «…Все это было в присутствии дам, и мы, можно сказать, расстались едва знакомыми». Относительно же киевских встреч с будущими декабристами он писал: «…Разговоров не только вредных правительству, но в которых требуется хотя несколько доверенности, я с ними не имел, потому что, не успев еще порядочно познакомиться, я не простясь уехал». И еще: «Обстоятельство, что за одним из них был послан нарочный, для меня вовсе неизвестно». 22 (10) июня 1825 года, находясь в Киеве, Грибоедов сообщал одному из своих товарищей: «…В Любаре семейство Муравьевых устраивает мне самый приятный прием». Как видно, накануне вооруженного мятежа писатель не стесняется знакомства с одними из самых деятельных заговорщиков и не боится упоминать их имена в личной переписке – в то время как сами революционеры, наоборот, тщательно следили за соблюдением конспирации именно в эту пору.

Киевскому письму Грибоедова к Одоевскому советские исследователи всегда придавали особую важность. Именно здесь, по их мнению, литератор недвусмысленно указывал на свою причастность к антиправительственному заговору, когда писал: «Меня приглашают неотступно в Бердичев на ярмарку, которая начнется послезавтра, там хотят познакомить с Ржевуцким». Известно, что Хенрик Ржевуцкий неизменно сопровождал Адама Мицкевича во время его странствий по Югу, а по мнению Л. Н. Гомолицкого, активно поддержанному в отечественной науке, и вовсе был агентом польских революционеров, тайно сотрудничавших с русскими декабристами. Между тем приведенные слова из письма Грибоедова за 22 (10) июня 1825 года не следует понимать так однозначно, как это делается по сложившейся традиции. Единственное, что можно увидеть в них – это намерение киевских мятежников отправить гостя в Бердичев, но никак не стремление последнего откликнуться на их предложение. К тому же пока не совсем ясно, с кем именно представители Южного общества хотели познакомить именитого создателя «Горя от ума». Авторитетный полонист С. С. Ланда полагал, что в письме к В. Ф. Одоевскому будущий классик назвал не малоизвестного друга и спутника Адама Мицкевича, а крайне популярного в то время публициста, востоковеда и путешественника Вацлава Ржевуцкого, в силу своей творческой деятельности, несомненно, вызывавшего большой интерес у писателя-дипломата.

Итак, судя по материалам следственного дела, Грибоедов вовсе не сторонился представителей тайных организаций в Киеве. Однако же это не значит, что он намеренно искал встреч с ними для участия в беседах на темы, связанные с подготовкой мятежа. И вот почему.

«Ты уже, верно, из газет знаешь, что Столыпин, с которым я в путь собирался, умер», – заявлял Грибоедов в письме к одному из своих товарищей 30 (18) мая 1825 года. Здесь автор подразумевал Аркадия Алексеевича Столыпина, который, наряду с такими деятелями александровской эпохи, как М. М. Сперанский и Н. С. Мордвинов, был представителем так называемой дворянской оппозиции старшего поколения и пользовался большим авторитетом среди декабристов. Учитывая данное обстоятельство, нельзя исключать того, что интерес киевских революционеров Грибоедов привлек не только как лицо, приближенное к генералу Ермолову. Литератор, возможно, обратил на себя внимание будущих мятежников и как спутник А. А. Столыпина, чей визит в Полуденный край действительно мог быть как-то связан с их замыслами. А это значит, что встреч с представителями Южного тайного общества драматург, по всей вероятности, не планировал, однако же, не придавая им серьезного значения, и не избегал (во всяком случае поначалу).


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 27–30.

Грибоедовский «Джемс в Саблах» – миссионер или трактирщик?

Этим днем, 24 (12 по ст. ст.) июля, датируется последняя запись крымского дневника Грибоедова, сообщающая об очередном приезде литератора в деревню графа Завадовского Саблы. Вот её полный текст: «Лунная ночь. Пускаюсь в путь между верхнею и нижнею дорогою. Приезжаю в Саблы, ночую там и остаюсь утро. Теряюсь по садовым извитым и темным дорожкам. Один и счастлив. Джемс кормит, поит, пляшет и, от избытка усердия, лакомит лошадью, которая ему руку сломила. Возвращаюсь в город…». Как видно, здесь Грибоедов упоминает некоего Джемса, имя которого уже называлось в писательском дневнике тремя днями ранее. 21 (9) июля 1825 года автор писал: «Султан. Ирландский проповедник Джемс в Саблах, увидавши меня, рад…». Кем же был иностранец, привлекший внимание Грибоедова во время его пребывания в Саблинской экономии?

Из первой публикации крымского дневника А. С. Грибоедова 
("Русское слово", 1859, Том V).

В последнем академическом издании Полного собрания произведений Грибоедова заметке от 21 (9) июля 1825 года дается следующее толкование: «Ирландский проповедник Джемс – видимо, гость А. М. Бороздина и знакомый А. И. Султан Крым-Гирея». Однако в данном комментарии, как представляется, далеко не все верно.

Само собой разумеется, Джемс (надо полагать, в оригинале «James», а значит, в русском переводе верно и «Джеймс») вовсе не был гостем А. М. Бороздина, ведь генерал продал Саблинскую экономию еще в 1823 году. Какими же отношениями этот человек был связан с поручиком Султаном, тоже не ясно – Грибоедов не пишет о том, насколько хорошо оба знали друг друга. Зато удивляет то, как именно драматург отзывается о таинственном иностранце. Если 21 (9) июля 1825 года он пишет в дневнике: «Джемс в Саблах, увидавши меня, рад, как медный грош», – то уже 24 (12) июля добавляет: «Джемс кормит, поит, пляшет и, от избытка усердия, лакомит лошадью, которая ему руку сломила». Трудно не заметить, что авторские наблюдения над поведением ирландца весьма неоднозначно соотносятся с обликом европейского проповедника, уехавшего на чужбину во имя высокой идеи духовного преображения мусульман. Но почему?

Выявленные противоречия едва ли можно объяснить, воспринимая грибоедовскую заметку от 21 (9) июля 1825 года в том виде, в котором она воспроизводится на страницах последнего академического издания ПССГ. Совсем другое дело – первая публикация крымского дневника писателя, где данная запись выглядит немного иначе: «Султан Ирляндский проповедник. Джемс в Саблах, увидавши меня, рад, как медный грош». Более чем показательно, что Д. А. Смирнов, обнародовавший тексты путевых журналов классика и, как известно, бывший одним из немногих, кто читал их в подлиннике, называл «ирляндцем» собственно А. И. Крым-Гирея, а не Джеймса. Последнего же, что интересно, он и вовсе не считал миссионером. «Трактирщик», – так лаконично писал биограф Грибоедова, комментируя имя загадочного иностранца в своих примечаниях.

Не совсем понятно, какими соображениями руководствовался Д. А. Смирнов (или крымовед В. С. Четвериков, помогавший ему комментировать грибоедовский дневник), называя Джеймса обычным трактирщиком. Вместе с тем, нельзя не отметить, что именно такое представление о его личности и роде деятельности объясняет, почему в тексте путевых заметок Грибоедова он, в отличие от Султана, так не похож на проповедника.

Сказанное подтверждается имеющимися сведениями о жизни и деятельности Крым-Гирея. В комментариях к последнему академическому изданию крымского дневника Грибоедова этому помещику дается следующая характеристика: «…Писатель и общественный деятель Крыма, знаток истории и культуры края». Однако же есть все основания полагать, что в 1825 году поручик Александр Иванович Крымгиреев (Казы-Гирей, Каты-Гирей, Катты-Гирей, Кадигирей, Султан Крым-Гирей) был прежде всего деятелем религиозным. Известно, что, рано оставшись без родителей и попав под влияние британских проповедников, живших и работавших на Кавказе, он увлекся христианским вероучением и спустя какое-то время принял крещение. В возрасте двадцати семи лет при поддержке Александра I и шотландских миссионеров, с юности знавших его, Кадигирей отправился в Эдинбург, где занялся теологией и увлекся идеей христианизации российских мусульман. Здесь он и женился, вскоре после чего – вместе с супругой Энн Нельсон (Nelson) – направился в Крым с целью посвятить себя реализации этого смелого проекта.

На полуострове Султан делал все возможное, чтобы привлечь внимание местных жителей к христианскому вероучению: хлопотал об учреждении первой духовной Семинарии для крымских татар, из личных средств оплачивал работу своих единомышленников и неустанно помогал беднякам. Таким, судя по всему, его и встретил Грибоедов в Саблах – просвещавшим крымских татар и проповедовавшим среди них Слово Божие. Вот почему 22 (10) июля 1825 года автор записал в дневнике: «Султан о религии толковал очень порядочно», – а на следующий день добавил: «Ораторство Султана».

Примечательно и то, что 16 (4) августа 1819 года в Дублине состоялось открытие «Ирландского миссионерского общества в Татарии и Черкессии». Полем деятельности этой организации, помимо прочего, «был выбран Крым», а главной задачей, что еще важнее, определено выполнение «благородного плана» А. И. Крымгиреева. Это значит, что грибоедовское определение «ирляндский» действительно больше подходит именно Султану, нежели Джеймсу. И дневниковую заметку писателя от 21 (9) июля 1825 года предпочтительнее воспроизводить не по сложившейся традиции, а именно так, как это было сделано Д. А. Смирновым на страницах журнала «Русское слово» – с точкой после словосочетания «ирландский проповедник», а не перед ним.


Литература:
Минчик С. С. Грибоедов и Крым. Симферополь, 2011. С. 51–53, 58–59.

Тема смерти и её генезис в «южных» письмах А. С. Грибоедова.

За полтора года до защиты своей кандидатской диссертации я имел честь опубликоваться на страницах одного из научных изданий Одесского национального университета им. И. И. Мечникова. Статья «Тема смертi та її генеза в «українських» листах О. С. Ґрiбоєдова»  стала моей первой работой о крымском путешествии классика, написанной на украинском языке. С большим удовольствием предлагаю вниманию Интернет-аудитории этот материал, отражающий некоторые из моих наблюдений над характером крымской «ипохондрии» Грибоедова. Всем, кто не понимает украинского языка, рекомендую Google-переводчик.

Анотацiя. «Київська» та «кримська» творчiсть Олександра Сергiйовича Ґрiбоєдова за 1825 рiк й досi залишається не дослiдженною до кiнця – у тому числi, не вивчена i її тематична своєрiднiсть. Пропонована стаття присвячена детальному аналiзу одного з аспектiв цiєї своєрiдностi (на рiвнi епiстолярного матерiалу) та виявленню його зв’язкiв з невирiшенними питаннями наукової бiографiї класика.
Ключовi слова: Ґрiбоєдов, «дуель чотирьох», Київ, Крим, тема смертi.

Annotation. Alexander Sergeyevich Griboedov’s creative work while his been in Kiyv and Crimea in 1825 is still unresearched now completely – as well as a nature of its themes originality. A present article deals with the one of these aspects deep study (using an epistle material) and with the analyses of its correlation to the actual problems of dramatist’s biography.
Key words: a «duel of four», a theme of death, Crimea, Griboedov, Kiyv.

* * *

Перебування Олександра Сергiйовича Ґрiбоєдова на Пiвднi в 1825 роцi й досi є одним із маловивчених аспектiв наукової бiографiї класика. Остаточно не  проаналiзованими залишаються й тексти (п’ять листiв та щоденник), якi були написанi ним пiд час цiєї подорожi. Проте без їх розбору неможливо зрозумiти анi того, якими були мета та обставини його поїздки в Київ та Крим, анi того, яке мiсце у творчiй еволюцiї драматурга вона посідає. Ось чому актуальнiсть такого дослiдження, де змiст цих текстiв (особливо ж, їх тематична своєрiднiсть) розглядалися б у найбiльш детальний спосiб, видається безсумнiвною. 

«Українськi» (тобто київськi та кримськi) листи Ґрiбоєдова традицiйно не дослiджувалися наукою детально та цілiсно – зазвичай, увага придiлялася лише змiсту останнього з них, де автор прямо заявляв про можливiсть самогубства. Встановлено, що напад такого настрою був спричинений вiзитом майбутнього класика до одного з кримських маєткiв у серединi липня 1825 року [3, с. 292]. Але ж якими були душевний стан лiтератора i, як наслiдок, його творчий настрiй до цього часу? Вiдповiдь на це питання може дати робота з тематичним матеріалом інших листів поета, написаних й вiдправлених ним з Півдня у тому ж 1825 роцi. 

Мета пропонованої статтi полягає в тому, щоб встановити, яке мiсце в «українскому» листуваннi О. С. Ґрiбоєдова посідає тема смертi, та з’ясувати її генезу. Завдання роботи вбачаються в аналiзі цього листування, виявленні в ньому формулювань, що прямо чи опосередковано стосуються даної теми, а також у визначенні способiв її вираження в текстах. Пiдсумки такого дослiдження мають очевидну значущiсть для вирiшення лiтературознавчої проблеми «О. С. Ґрiбоєдов i Україна». В їх сутньостi, а також в постановцi мети й завданнь усiєї статтi бачиться її безумовна новизна. 

Поки що не зовсiм зрозумiло, скiльки листiв Олександр Ґрiбоєдов написав пiд час своєї подорожi Україною (як, в рештi, й те, як довго вона тривала). До нашого часу збереглося лише п’ять із них: два київських (вiд 4 та 10 червня), два сiмферопольских (вiд 9 липня та 9 вересня) i одне феодосiйске (вiд 12 вересня 1825 року). При чому адресатiв у цих текстiв було лише два: своєму «багатоюрiдному» братовi В. Ф. Одоєвському поет написав усього один раз (саме 10 червня), а близькому друговi С. М. Бєґiчєву – iнши чотири. 

Особливу увагу дослiдникiв, як вже було зазначено, традиційно привертав останнiй, феодосiйський лист Ґрiбоєдова (вiд 12 вересня 1825 року), де, зокрема, майбутнiй класик скаржився: «…Я с некоторых пор мрачен до крайности. Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная!» [1, с. 520-521]. Тут вiдчайдушна фраза про смерть, як видно, пов’язана з тугою, що охопила його в дорозi. А ось фрагмент iз речення, що, власне, i закiнчує цей лист: «…Чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди» [там же, с. 521]. Очевидно, що тут авторський розпач набуває ще бiльшої сили – схоже, драматург вже не бачить шляхiв розв’язання своїх внутрішнiх протирiч. 

Як видно, в наведених цитатах мотив смертi виражено прямо – автор вiдкрито пише про свiй емоцiйний стан. Однак детальний аналiз даного тексту вказує на те, що ця тема має місце i в iнших його фрагментах. Так, описуючи свою прогулянку околицями Судака (вiд 11 вересня 1825 року) лiтератор зiзнається, що весь день шукав усамітнення, оскiльки той, хто має намір «посещать прах и камни славных усопших, не должен брать живых с собою» [там же, с. 519]. На пiдтверження цьому Ґрiбоєдов згадує днi, коли йому не вдавалося побути одному: «…Глупые, ежедневные толки спутников часто не давали мне забыться, и сближение моей жизни, последнего пришельца, с судьбою давно отшедших – для меня было потеряно» [там же]. Продовжується авторска оповідь описом його дороги до Феодосiї (вже 12 вересня 1825 року), пам’ять про героїчне минуле якої поет вважає забутою помилково: «Сами указываем будущим народам, которые после нас придут, когда исчезнет русское племя, как им поступать с бренными остатками нашего бытия» [там же, с. 520].

Одже, в ґрiбоєдовському листi вiд 12 вересня 1825 року мотив смертi озвучується не тiльки в тих рядках, де автор прямо говорить про божевiлля та самогубство. Проявляється вiн i в iнших фрагментах, але вже бiльш опосередковано – принаймнi, не так рiшуче, як, наприклад, у фразi про пістолет. Показовим видається i те, що саме тут драматург пише, як пiд час своїх подорожей Кримом не раз (максимум, «ежедневно», а мiнiмум – «часто») думав про долi «давно отшедших». А це не може не вказувати на те, що думками про смерть поет переймався упродовж тривалого часу.

Схожим чином (тобто опосередковано) тема смерті формулюється i в одному з сiмферопольских листiв Ґрiбоєдова – вiд 9 вересня 1825 року. Тут драматург скаржиться на те, що не зміг виконати своїх творчiх задумів у Криму, i пише: «…Отчего же я нем? Нем как гроб!!» [там же, с. 517], – використовуючи яскраве за силою свого художнього звучання, але, як видається, не зовсiм виправдане в даному контекстi (а значить, глибоко симптоматичне), порiвняння. Ставлячи же питання про стан речей у столицях (усi – зi сфери лiтературного життя: про журнальну полемiку В. Ф. Одоєвського з М. О. Дмитрiєвим, про критичну статтю С. М. Бєґiчєва та памфлет Д. В. Давидова), несподiванно цiкавиться долею двох своїх колишнiх приятелiв, що були звинуваченi у загибелi одного з помiщикiв: «Не слыхал ли чего-нибудь о Шатилове и Алябьеве? Чем кончилось их дело?» [там же, с. 518], – неначе думкам про смерть відтепер належить в його життi таке ж значне мiсце, як i творчим iнтересам!

Не можуть не привертати уваги й тi слова Ґрiбоєдова (вже з листа до В. Ф. Одоєвського, вiд 10 червня 1825 року), де ним описуються враження вiд культових мiсць Київа: «Здесь я пожил с умершими: Владимиры и Изяславы совершенно овладели моим воображением» [там же, с. 515]. Показовим видається зв’язок цих рядкiв (та епiтету, використаного тут – теж не зовсiм виправдано) з iншими, вiд 12 вересня 1825 року, де поет згадував, як оглядав «камни славных усопших» та сближував себе з «судьбою давно отшедших» на околицях Судака. 

Наведені приклади з «української» творчості Ґрiбоєдова свідчать про те, що частота вживання тут слiв та фраз, близьких до мотиву смертi, переважає у його вересневих листах з Криму. Чи означає це, що сила психологічної напруги їх автора була найбiльшою саме наприкінцi його візиту на Південь, залишаючись найменшою (але все ж таки залишаючись) з самого початку? Вiдповiдь на це питання може дати аналiз iнших матерiалiв з епiстолярної спадщини лiтератора вiд 1825 року – тобто бiльш об’ємного i бiльш показового масиву текстiв.

На сьогоднi вiдомо п’ятнадцать листів О. С. Ґрiбоєдова за цей перiод часу: окрiм п’яти «українських», це шість «столичних» та чотири «кавказських» тексти, написаних до (з сiчня по травень) i пiсля (з листопада по грудень) його вiзиту до Київа та Криму вiдповiдно. Ось що показує їх розбiр. 

В листi вiд 14 лютого 1825 року поет висловлює своє ставлення до  лiтературної практики П. О. Катєнiна й зiзнається, що серед його перекладiв п’єс Корнеля найбiльш вдалим вважає всього один епiзод iз «Сiда»: «Это встреча Диего с Родригом, в доме Химены, не помню в конце ли 3-го или 4-го акта, ее без слез читать нельзя» [там же, с. 510], – де, як вiдомо, головний персонаж обирає собi покарання за вбивство iншого [4, с. 45-47]. А 18 травня 1825 года, пояснюючи С. М. Бєґiчєву причини, за яких його виїзд iз столиць був затриманий, пише: «…Столыпин, с которым я в путь собирался, умер. Мы бы его похоронили и все тут, но вдова его ангел, а не женщина; одно утешение находит быть со мною... » [1, с. 512]. Тут же, розмiрковуючи про критичну полемiку з М. О. Дмитрiєвим щодо сюжету п’єси «Лихо з розуму», попереджає свого товариша: «Он одною выходкою в «Вестнике Европы» не остановится, станет писать, пачкать, бесить тебя, и ты бы наконец его прибил» [там же, с. 513]. Описуючи ж буденне життя з В. К. Кюхєльбєкєром, згадує: «Вильгельм третьего дни разбудил меня в четвертом часу ночи, я уже засыпал глубоким сном; на другой день – поутру в седьмом; оба раза испугал меня до смерти» [там же].

На вiдмiну вiд «петербургського» циклу текстiв Ґрiбоєдова загальний тон його «кавказських» листiв виглядає бiльш виразним. Так, 27 листопада 1825 року, вже самому Кюхєльбєкєру поет розповiдає про арешт двох кабардинцiв, випадковим свiдком якого вiн став. Перший хотiв утiкти, але «в ту минуту ружейный выстрел и штык прямо в шею повергли его на землю, вслед за этим еще несколько пуль не дали ему долго бороться со смертию» [там же, с. 524]. Другий також «был встречен в упор несколькими выстрелами, пал на колена, но они были раздроблены, оперся на левую руку и правою успел еще взвести курок пистолета, дал промах и тут же лишился жизни» [там же]. А 7 грудня 1825 року, характеризуючи С. М. Бєґiчєву своє оточення, заявляє: «Удовольствие быть с ним [генералом О. П. Єрмоловим – С. М.] покупаю смертельною скукою во время виста…» [там же, с. 525]. I ще: «Лисаневич храбрейший человек, но опрометчив, умер геройски, жил без толку» [там же]. Тут же, критикуючи мiсцевi порядки, додає: «Я теперь лично знаю многих князей и узденей. Двух при мне застрелили, других заключили в колодки, загнали сквозь строй; на одного я третьего дня набрел за рекою: висит, и ветер его медленно качает» [там же, с. 526]. Осмислюючи ж деталi своєї кавказської служби, згадує про нещодавнi заворушення серед чеченцiв: «…Их взволновал не столько имам, пророк недавно вдохновенный, как покойный Греков» [там же], – та дiлиться iншими спостереженнями: «…Главное затруднение – в дебрях и ущельях отыскать неприятеля; отыскавши, истребить его ничего не значит» [там же]. Нарештi, 12 грудня 1825 року, в листi до А. А. Жандра, нарiкає: «Смерть государя причиною, что мы здесь запраздновали, и ни с места» [там же, с. 527]. 

Немає жодних сумнiвiв у тому, что сила прояву дослiджуваного мотиву у «кавказському» циклi ґрiбоєдовських листiв обумовлена тими обставинами, якi оточували поета в мiсцi його служби та просто не могли бути iншими. Але драматург все ж пише про них – а значить, i думає, що засвiдчує одне: виражаючи, скорiш, об’єктивну реальнiсть, нiж суб’єктивну, тема смертi в «кавказських» текстах Ґрiбоєдова підіймається автором не випадково, а свiдомо (чи навiдь пiдсвiдомо), вiдповiдно до його емоцiйного стану.

Що ж стосується прикладiв з його «столичної» творчостi, то суб’єктивного (тобто найбiльш далекого вiд обставин реальної дійсностi) в них, без сумнiву, бiльше. А ось сила, з якою мотив смертi проявляється саме тут, може видатись не зовсiм переконливою (мабуть, лише за виключенням цитати про «Сiда»). Чи припустимо, в такому разi, оперувати цим матерiалом для вирiшення питання про настрiй драматурга на початку його подорожi Україною? Безумовно. I ось, чому.

«Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! воля твоя, – если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением…» [там же, с. 521], – саме так виглядає бiльш розгорнутий контекст вже розглянутих вище рядкiв із листа вiд 12 вересня 1825 року. По-перше, цiкаво, що тут автор пише про смерть, залучаючи такі фрази: «долго тянется» и «долго меня промучит», – неначе вказуючи на досить конкретнi вiдчуття, що вже були супутником якоїсь частини його життя. По-друге, очевидно, що лист, де С. М. Бєґiчєв пише драматургу про терпiння (яким треба «вооружиться»), було вiдправлено до Криму ранiше 12 вересня 1825 року (тобто до того дня, коли поет вперше письмово заявив про самогубство) – а значить, що й душевнi коливання Ґрiбоєдова непокоїли його товариша ще до цього часу. 

Привертає увагу й iнша фраза з залученого тексту, яка формулюється поетом в останньому абзацi безпосередньо перед вiдомими рядками про божевiлля та пiстолет: «Одоевскому я не пишу об этом; он меня страстно любит и пуще моего будет несчастлив, коли узнает» [там же], – немов страждання Ґрiбоєдова турбували ще одного з його друзiв, який вже чув про них одного разу (i, судячи з усього, був дуже засмучений через це). 

I останнє. Вiдомо, що 25 червня 1825 року, в листi до В. К. Кюхєльбєкєра, iншого товариша Ґрiбоєдова, князь В. Ф. Одоєвський повiдомляв: «На сих днях получил я от Грибоедова из Киева письмо <•••>. Он, как видно, в хорошем расположении духа <•••> и восхищается киевскими древностями. Он отправляется на корабле в Имеретию и оттуда к Ермолову» [2, с. 595]. 

В цьому текстi (де Одоєвський в основному пише про себе та свою творчу практику) Ґрiбоєдову, як видно, вiдведено усього декiлька рядкiв. Але треба думати, що саме в них і полягає досить певний змiст – адже не став би їхній автор повiдомляти про те, що не мало б жодного значення як для нього самого, так i для його адресата. I вельми показово, що серед iншого в цьому поверховому згадуваннi про драматурга знаходиться й мiсце для його настрою!

Посилаючись на киiвську епiстолiю вiд майбутнього класика, Володимир Одоєвський, без жодного сумнiву, мав на увазi вже розглянутий лист вiд 10 червня 1825 року, де, зокрема, є такi рядки: «В Керчи сяду на корабль и поплыву в Имеретию, оттудова в горы к Ермолову» [1, с. 515]. Але в цьому об’ємному текстi до родича, багатому на всiляки описи та роздуми, поет анi слова не пише про стан свого «духа» – схоже, що до такого висновку приходить сам Одоєвський. Виходить, що, знайомлячись iз київским листом вiд Ґрiбоєдова, вiн думає про його настрiй, а згодом дiлиться своїми спостереженнями з iншим товаришем драматурга, якого це питання, судячи з усього, повинно турбувати не менше! 

Треба зазначити й те, що речення «он, как видно, в хорошем расположении духа» з обох бокiв «оточено» пропусками. Вiдомо, що їм належить мiсце якихось рядкiв, що на момент пiдготовки цього важливого матерiалу до своєї першої публiкацiї у 1888 роцi вже були «вырваны» [2, с. 595]. Але чому?

Навряд чи зниклi фрагменти спiввiдносяться з тiєю iнформацiєю, яка була озвучена Ґрiбоєдовим 10 червня 1825 року. Адже в цьому текстi вiн торкався дуже багатьох i дуже рiзних тем, але жодна з них не виглядає якось особливо – принаймнi, настiльки, щоб викреслювати згадки про неї вже у зовсiм iншому місці. Ось чому здається, що знищенi слова (як, власне, i сама фраза «мiж» ними) можуть бути частиною тих авторських спостережень, якими Одоєвський вирiшив подiлитись iз Кюхєльбєкєром, та стосуватися того ж самого речення про ґрiбоєдовський «дух».

Коли та хто саме вирвав двi частини з листа вiд 25 червня 1825 року, поки що не ясно. Зрозумiло iнше: зроблено це було далеко не випадково. I, мабуть, тому, що данi формулювання могли становити цiлком конкретну загрозу. Причому, як для їх автора та адресата (якщо вони були викрисленi Володимиром Одоєвским), так i для самого драматурга, доброї пам’ятi про нього та, вірогiдно, навiть iнших осiб (якщо це зробив Вiльґельм Кюхєльбєкєр чи той, кому згодом залишився його особистий архiв). Але що ж це можуть бути за слова?

Робота з джерелами вказує на те, что в 1825 роцi (як, власне, i пiзнiше – аж до смертi О. С. Ґрiбоєдова у 1829 та В. К. Кюхєльбєкєра в 1846 роках) таку загрозу могли становити лише тi вислови, якi так чи iнакше стосувалися загадкового минулого драматурга. Мова йде про його участь у так званiй «дуелi чотирьох», що закiнчилася смертю одного з приятелiв Ґрiбоєдова у 1817 роцi. Є пiдстави вважати, що майбутнiй класик вiдчував свою провину за цю трагедiю, а його вiддалення вiд столиць i перша поїздка на Кавказ у 1818 роцi були пов’язанi з тiєю вiдповiдальнiстю, яку вiн мiг понести за неї [3, с. 289-290]. Ось чому, прямуючи зi столиць до мiсця своєї служби вже удруге, в 1825 роцi, лiтератор просто не мiг не згадувати про свою першу подорож на Кавказ (а значить, i про її причини та загибель свого товарища) – як наслiдок, не мiг не думати про смерть взагалi та не писати про неї. Ось чому сцена з П’єра Корнеля, де звучить тема вiдплати за кровопролиття, викликає в нього сльози, а справа колишнiх друзiв, звинувачених у вбивствi, – не аби яку зацiкавленнiсть!

Вiдомо, що справжнi обставини «дуелi чотирьох» ретельно приховувалися усiма її фiгурантами, а роль самого поета в кровавiй розв’язцi цього поєдинку й досi залишається не з’ясованною до кiнця [там же, с. 290]. Мабуть, тому слова князя В. Ф. Одоєвського про стан ґрiбоєдовського «духа» (де, не виключено, згадувалася й драма 1817 року) були старанно вирванi з його листа – адже навiть роки потому вони все ще могли нашкодити її учасникам (останнiй з яких, граф О. П. Завадовський, помер лише в 1856 роцi [1, с. 733]).

Схоже, что внутрішнi протирiччя Ґрiбоєдова все ж були вiдомi вузькому колу людей. Вірогiдно, саме тому iз семи адресатiв його кореспонденцiї за 1825 рiк мотив смертi постає у листах тiльки п’ятьом (друзям молодiстi А. Жандру та П. Катєнiну, брату В. Одоєвському, а також близьким товарищам С. Бєґiчєу та В. Кюхєльбєкєру), якi, судячи з усього, це коло й складали. Ось чому й пригніченiсть драматурга просто не могла не бути в центрi їхньої уваги – принаймнi, троє останнiх, про що свiдчить розглянутий матерiал, точно виявляли до неї зацiкавленнiсть (та, мабуть знали про неї) ще до вересня 1825 року.

Якi ж висновки можна зробити на основi викладенного? Проникаючи в роздуми автора як особистого, так i загального (у тому числi, культурно-фiлософського) змiсту, виражаючись як прямо, так i опосередковано, мотивуючись як об’єктивно, так i суб’єктивно, проявляючись як відповідно контексту, так i не завжди адекватно щодо нього, тема смертi в київських та кримських листах Олександра Сергiйовича Ґрiбоєдова займає досить помiтне мiсце. На рiвнi з тим, що подiбний мотив виявлено в усьому листуваннi поета за 1825 рiк, це вказує ось на що: душевний стан драматурга був неспокiйним вже задовго до перших нападiв його iпохондрiї (напередоднi вiд’їзду з Криму на Кавказ). I, скоріше за все, така напруга була пов’язана з тими вiдчуттями, якi викликала в майбутнього класика дорога зi столиць до мiсця служби, що нагадовала про трагiчнi причини його першої поїздки на Кавказ у 1818 роцi.

Таким чином, необхiдно визнати, що тема смертi в «українських» текстах О. С. Ґрiбоєдова обумовлена цiлком конкретними обставинами з життя автора, а спосiби її виявлення в текстах свiдчать про те, що данi обставини певною мiрою визначили i стиль його творчого свiтосприйняття – принаймні, на рiвнi епiстолярного матерiалу. Що ж стосується iстинних масштабiв такого впливу, вже у розрiзi всього лiтературного спадку драматурга, то вирiшення цього важливого питання прямо залежить вiд подальших розробок дослiджуваної проблеми, перспектива яких видається безсумнівною.

ЛIТЕРАТУРА ТА ДЖЕРЕЛА

1. Грибоедов А. С. Сочинения / Вступ. ст., коммент., состав. и подгот. текста С. А. Фомичева. – М.: Худ. лит., 1988. – 751 с.

2. К литературной и общественной истории 1820-1830 годов / Подгот. мат. В. Е. Якушкина // Русская старина. – СПб., 1888. – Том LX. – Декабрь. – С. 583-600.

3. Минчик С. С. А. С. Грибоедов и “дуэль четверых”: украинский синдром // Новая филология. – Вып. 31. – Запорожье: Изд-во ЗНУ, 2008. – С. 288-294.

4. Сид / Пер. М. Лозинского // Пьер Корнель. Избранные трагедии. – М.: Худ. лит., 1956. – С. 1-74.

Опубликовано:
«Историко-литературный журнал», № 16, 2009, С. 280–288.

В. П. Мещеряков и крымская грибоедовиана.

7 июля родился Виктор Петрович Мещеряков (1936–2011) – один из виднейших исследователей жизни и творчества А. С. Грибоедова.

Виктор Петрович Мещеряков
в годы работы профессором СГУ.

В 80–90-е годы ХХ столетия профессор Мещеряков работал на кафедре русской и зарубежной литературы Симферопольского государственного университета им. М. В. Фрунзе (ныне – Таврический национальный университет им. В. И. Вернадского).

Критически относившийся к партийной идеологии в жизни, в науке о создателе «Горя от ума» Мещеряков, тем не менее, придерживался официозных взглядов. Впрочем, это не помешало учёному стать одним из признанных авторитетов в «отрасли», а его книгам занять достойное место в грибоедовиане.

О крымском путешествии Грибоедова профессор Мещеряков писал не единожды. Этой темы он касался на страницах монографий «А. С. Грибоедов: литературное окружение и восприятие» (1983 г.), «Жизнь и деяния Александра Грибоедова» (1989 г.), в статье «Был ли А. С. Грибоедов членом Северного общества декабристов?» («Вопросы русской литературы», № 1, 1991) и в некоторых других работах.

Грибоедовской поездке на Юг Мещеряков посвятил и отдельное исследование – статью «Замыслы беспредельные», опубликованную в одном из номеров некогда популярной, а теперь не издаваемой и совершенно забытой газеты «Слово Тавриды». Предлагаю вниманию уважаемой аудитории этот малоизвестный и с некоторых пор труднодоступный материал.

* * *

Замыслы беспредельные.

Более двух лет назад Крым стал ареной событий, в результате которых рухнула советская империя, и история отечества свернула с уже проторенной колеи. Куда мы движемся теперь? Нам не дано заглянуть в будущее, все попытки прогнозировать его до сих пор кончались провалом. Иное дело – минувшее. Еще в античности поняли: «кто не знает своего прошлого, обречен переживать его дважды…». Вот почему происходившее в Тавриде 128 лет назад в сопоставлении с настоящим сегодня представляет не только академический интерес. 

В биографии “одного из умнейших людей России», как называл Пушкин Грибоедова, немало нерасшифрованных страниц. Остановимся на одной из них, на которой запечатлены три летних месяца его пребывания в Крыму. В научной литературе и в художественных произведениях о Грибоедове эти дни почти не освещены. А они заслуживают самого пристального внимания.

После четырехлетнего пребывания за хребтами Кавказа Грибоедов получил длительный отпуск и приехал в Петербург. В дорожном портфеле его лежала рукопись «Горе от ума». Комедию при жизни автора не удалось ни напечатать, ни поставить на сцене, но в рукописном виде (прообраз позднейшего «самиздата») она разошлась во все уголки страны и имела огромный успех. Особенно горячими поклонниками пьесы были декабристы, использовавшие ее для обличения самодержавия. Именно их трактовка грибоедовского шедевра и была потом впрессована в школьные и вузовские учебники.

Из Петербурга Грибоедов ехал в Тифлис, чтобы поступить в распоряжение наместника Кавказа прославленного боевого генерала А. П. Ермолова, у которого Грибоедов пользовался большим доверием. Ермолов хорошо был осведомлен о намерениях декабристов и даже сочувствовал их планам, но при этом занимал позицию наблюдателя.

В подорожной, выданной коллежскому асессору Грибоедову, указывался маршрут, удлинявший обычную дорогу чуть ли не вдвое: через Москву, Киев, Таврический полуостров, Одессу и Сухум-Кале (Сухуми). Традиционный маршрут на Кавказ был иной. Никакого личного интереса у Грибоедова в таком маршруте не было.

В Киеве, лишь успев отряхнуть с себя дорожную пыль, Грибоедов тотчас же встретился с руководителями Южного тайного общества – М. П. Бестужеым-Рюминым, С. И. Муравьевым-Апостолом, С. П. Трубецким, А. З. Мравьевым и М. И. Муравьевым-Апостолом.

Когда через полгода участников этой встречи в следственном комитете начнут допрашивать, что побудило их собраться в гостиничном номере только что приехавшего Грибоедова, они начнут давать путаные и неопределенные ответы, доказывать, что это было самое невинное дружеское свидание с человеком, который привез последние столичные новости. Один Трубецкой осторожно показал, что в Киеве Грибоедова «испытывали», но он не обнаружил желаемого для заговорщиков образа мыслей, и беседа не дала никаких результатов.

Тридцать лет спустя один из двух ближайших друзей ГрибоедоваА. А. Жандр (вторым был С. Н, Бегичев) поведал Д. А. Смирнову, собиравшему сведения об авторе «Горя от ума», который спросил: какова была действительная степень участия драматурга в заговоре 14 декабря?: «Да какая степень? – Полная». – Полная? – произнес я (Смирнов) не без удивления, зная, то Грибоедов сам же смеялся над заговором, говоря, что 100 человек прапорщиков хотят изменить весь правительственный быт России. – Разумеется, полная. Если он и говорил о 100 прапорщиках, то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне».

Киевские декабристы «неотступно» приглашали своего гостя ехать в Бердичев на годовую ярмарку, где должна была состояться встреча с Г. Ржевусским. Однако ни в Бердичев, ни в Одессу Грибоедов не попал.

Тут следует уточнить, что Г. Ржевусский, как и два других его соотечественника, с которыми Александр Сергеевич вскоре будет иметь конспиративное свидания в Крыму, были тесно связаны с польскими освободительно-политическими кругами и русскими тайными обществами.

Свидание состоялось на вилле графа Г. Олизара в Аю-Даге, на территории нынешнего Артека, где граф залечивал сердечны раны от безответной любви к М. Н. Раевской. Той самой Марии Раевской, что вдохновляла Пушкина и затем последовала за мужем, С. Г. Волконским, в сибирскую ссылку.

Четвертым участником встречи был знаменитый польский поэт А. Мицкевич. О чем они говорили, можно только догадываться. Бесспорно одно: предмет разговора был политическим и секретным. Не случайно Грибоедов в письме к Бегичеву из Симферополя намекает на что-то важное, о чем лучше не говорить в письме, которое могло попасть в чужие руки: «О Чатырдаге и южном берегу после, со временем».

Грибоедов виделся с польскими заговорщиками и южными декабристами в очень опасный момент для их организации.

Правительство уже знало о существовании заговора и установило за «южанами» слежку. Промедление для них становилось смерти подобно. Единственный выход заключался в форсировании ранее принятого плана действий. И Грибоедов мог быть здесь полезным.

«Южане» виделись не просто с автором знаменитой пьесы, для них он был прежде всего эмиссаром Северного тайного общества, в план которого, как нетрудно догадаться, входила задача консолидации сил «северных» и «южных».

Но последние делали ставку на другое. Через посредство Грибоедова они хотят ознакомить Ермолова со своим, так называемым, «белоцерковским планом» и привлечь могущественного наместника Кавказа на свою строну. План заключался в убийстве Александра I в Белой Церкви, где тот должен был появиться в начале осени для участия в ежегодном смотре войск, и последующем «возбуждении» солдат. Если бы по свершении задуманного удалось привлечь на свою сторону и Ермолова, располагающего мобильной и испытанной в сражениях армией, то у «южан» появлялся вполне реальный шанс захватить власть в столице, а, стало быть, и в стране.

По всей вероятности, Грибоедов на был уполномочен на принятие единолично столь ответственного решения, да и к намерению «южан» отнесся он скептически. Свидание же с польскими заговорщиками его скепсис могло только усилить.

Три месяца провел Грибоедов в Крыму. Исходил и изъездил все южное побережье. Казалось бы, после такого великолепного отдыха, после целого ряда новых интересных знакомств и свиданий с некоторыми старыми друзьями он должен был воспрянуть и душой и телом. А Грибоедов в письме к С. Н. Бегичеву от 9 сентября 1825 года делится  своими тяжелыми чувствами. «Ну вот, почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль . Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? Умею ли писать? Право, для меня все еще загадка. Что у меня с избытком найдется что сказать — за это ручаюсь, отчего же я нем?! Нем как гроб!! … Подожду, авось, придут в равновесие мои замыслы, беспредельные и ограниченные способности. Сделай одолжение, не показывай никому этого лоскутка моего пачканья; я еще не прочел, но уверен, что тут много сумасшествия».

Через три дня тоска становится еще сильнее. Письмо тому же Бегичеву, которому он только и мог излить душу, заканчивается таким абзацем: «А мне между тем так скучно ! так грустно! думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а все не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности. — Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! Воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружаться терпением; пускай оно останется добродетелью тяглого скота. (…) Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а чувствую, что то или другое у меня впереди».

Очевидно, что так реагировать можно только на те события, от которых зависит смысл жизни, если не сама жизнь. Неужели Грибоедов всерьез мог помышлять о самоубийстве только потому, что ему какое-т время не писалось?

Особо следует выделить вот эту фразу – «я с некоторых пор мрачен до крайности». С каких же именно? Судя по дневнику, который Александр Сергеевич вел в Крыму с 24 июня по 12 июля включительно, в этот период мрачные мысли не отягощали его. Тоска пришла позднее. Видимо встреча с польскими заговорщиками послужила своего рода лакмусовой бумажкой, выявившей для Грибоедова прожектерскую непрактичность «ста прапорщиков», вознамерившихся переделать «весь правительственный быт России».

Здесь уместно будет провести параллель между Пушкиным и Грибоедовым. Узнав о казни пятерых вожаков заговора, Пушкин скорбит, но в отчаянии не впадает. А Грибоедов? «Пора умереть», хотя до развязки еще далеко и какой она не будет, никто не знает. Одним темпераментом ситуацию объяснить невозможно. Пылкость характера драматурга отмечали многие, знавшие его близко. Но ведь и Пушкина флегматиком назвать никак невозможно.

В биографии Грибоедова есть один эпизод, который отчасти позволяет понять, почему так мучительно переживал безрезультатность переговоров в Крыму. История эта рассказана в мемуарах Бегичева. Грибоедов, вспоминал Степан Никитич, «однажды сказал мне, что ему давно входит мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование; я улыбнулся и отвечал: «Бред поэта, любезный друг!» — «Ты смеешься, — сказал он, — но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении азиатцев! Магомет успел, отчего же я не успею?» И тут заговорил он таким вдохновенным языком, что я начинал верить возможности осуществить эту мысль».

Эпизод этот не имеет аналогов  мировой истории. Ни один из писателей нового времени никогда не ставил перед собой столь грандиозной задачи. Намерение Александра Сергеевича столь ошеломительно, что, видно, не зря ни один из исследователей жизни и творчества Грибоедова не касался его. А между тем, этот эпизод – ключ к настроению, испытываемому Грибоедовым в последние дни пребывания в Крыму.

Надо полагать, что Пушкину на сей счет кое-что было известно. Вот что писал он в «Путешествии в Арзрум» на тех страницах, что отведены были его общению с Грибоедовым: «Рожденный с честолюбием , равным его дарованиям (а дарования Грибоедова, как известно, Пушкин оценивал очень высоко), долго он был опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении».

В бегичевских мемуарах вопрос об участии Грибоедова в заговоре 14 декабря тщательно обойден. И если допустить, что, повествуя о намерении Грибоедова сделать в Персии «совершенное преобразование», мемуарист имел в виду не столько конкретную страну, сколько желание друга выступить на поприще кардинальных социальных преобразований в качестве единоличного «пророка», то многое проясняется. Трудно сказать, как именно намеревался Грибоедов действовать, ясно лишь одно, что он мог вдохновляться примером Наполеона.

У Грибоедова были все основания лелеять мысль о вхождении в высший эшелон власти, которую составили бы декабристы в случае успеха. Его государственный потенциал был куда выше, чем у заговорщиков. Об этом их качестве он был весьма невысокого мнения и даже не считал нужным скрывать его. Память современников сохранила грибоедовский отзыв о «молодых якобинцах»: «Я говорил им, что они дураки!».

И вот, убедившись в том, что «прапорщики» рубят дерево не по себе, Грибоедов и впал в отчаяние, предвидя печальный финал всего предприятия. Позднее он даст беспощадно трезвый анализ заговора в пане неосуществленной драмы «Родамист и Зенобия», в ситуациях и характерах которой легко угадываются события и лица 1825 года.

В. Мещеряков, доктор филологических наук, профессор Крымского университета.

Опубликовано:
«Слово Тавриды», № 2 (3), 1993, С. 10.

Крымская деревня Саблы в судьбе А. С. Грибоедова.

В конце 2007 года, находясь в научной командировке в Санкт-Петербурге, я обратился к руководству местного филиала Архива Российской академии наук (ПФАРАН) с просьбой допустить меня к работе с тамошними фондами. Получив разрешение, тотчас заказал неопубликованную рукопись крымского дневника П. И. Кёппена, посетившего наш край всего через два года после автора «Горя от ума». В путевых заметках учёного я надеялся выявить  какие-либо сведения, относящиеся к А. С. Грибоедову. К сожалению, нужную мне информацию обнаружить не удалось, но факты, приведенные Кёппеном в заметке от 7 октября 1827 года (в ней рассказывалось о печальной судьбе некогда преуспевающей Саблинской экономии) в итоге оказались куда более важными для меня. Благодаря этим записям по возвращении в Симферополь я открыл для себя архив Таврической палаты гражданского суда (фонд № 14 ГААРК) и впервые задумался о той роли, которую сыграло в судьбе Грибоедова его посещение Саблов. Результатом этих раздумий стала моя статья «А. С. Грибоедов и “дуэль четверых”: украинский синдром», опубликованная на страницах научного сборника «Новая филология» (выпуск № 31) в начале следующего 2008 года. Надеюсь, этот любопытный материал будет интересен всем, кто еще не знаком с книгой «Грибоедов и Крым» (Симферополь, 2011). 

* * *

А. С. Грибоедов и “дуэль четверых”: украинский синдром.

Известно, что перед отъездом из Украины в 1825 году Александр Сергеевич Грибоедов написал и отправил своему другу и бывшему сослуживцу С. Н. Бегичеву два письма. В одном из них (самом последнем – от 12 сентября), помимо прочего, он жаловался на тоску, которая охватила его в Крыму: «…Я с некоторых пор мрачен до крайности. Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется» [3 с. 520-521]. А в самом конце, будто подчёркивая глубину собственных переживаний, уже отнюдь не двусмысленно писал: «…Сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди» [там же, с. 521]. 

Разумеется, такие строки (и то душевное состояние Грибоедова, которое они отражали в канун его отъезда на Кавказ) просто не могли не привлечь внимания учёных. Системные же попытки большинства авторов объяснить возможные причины этого состояния и связать их с общей картиной жизни и творчества поэта дают серьёзные основания к тому, чтоб заявить о “крымской” ипохондрии А. С. Грибоедова как о предмете самого тщательного анализа и отнести этот вопрос к числу знаковых проблем его научной биографии. 

Научный интерес к мотивам грибоедовской тоски сложился уже в XIX веке. В разное время (с 1893 по 2005 годы), помимо прочих, его проявляли такие исследователи, как А. Веселовский, П. Дегтярёв, Д. Киреев, В. Мещеряков, М. Нечкина, И. Петрова, Н. Пиксанов, А. Скабичевский, В. Филоненко и Е. Цимбаева. Разумеется, что и количество мнений о том, каковы были причины этой ипохондрии, за такой внушительный срок оказалось весьма значительным.

Вместе с тем, вне зависимости от качества данных идей, все они, в той или иной мере, сводятся к одному: Грибоедов прибыл в Крым уже в плохом настроении. Однако с таким выводом никак нельзя согласиться, поскольку он не подтверждается ни одним из известных на сегодня источников. Напротив – и дневник литератора, и его первое письмо из Симферополя, и свидетельства очевидцев (А. Муравьёва, М. Орлова, П. Свиньина, видевших поэта в Крыму) – всё указывает на то, что минимум, до девятого июля (максимум – до начала либо середины августа) Грибоедов был в хорошем расположении духа.

Это значит, что больше чем за сто лет своей разработки вопрос о том, что же тяготило русского классика в Украине, так и остался нерешённым – вот почему несомненной кажется актуальность его дальнейшего изучения. Цель предлагаемого материала как раз и заключена в том, чтоб определить истинную природу этой ипохондрии, а его задачи сведены к анализу научной литературы и ряда других источников, не использовавшихся ранее в связи с её изучением. Результаты данного исследования имеют вполне конкретную значимость для решения литературоведческой проблемы “А. С. Грибоедов и Украина” как одного из аспектов научной биографии классика. В их сути, аргументации, а также в постановке цели и задач всей работы видится её безусловная новизна.

Как уже было отмечено, главным свидетельством того, что в сентябре 1825 года Александр Сергеевич Грибоедов был мрачен, пока остаётся его письмо к С. Н. Бегичеву, отправленное двенадцатого числа из Феодосии. Неудивительно, что именно к нему (а точнее, к тем его фрагментам, где звучат намёки на самоубийство) и восходят соответствующие доводы большинства упомянутых выше авторов. Однако почти все из них упускают из внимания те строчки из данного текста, которые, по сути, и являются ключевыми ввиду рассматриваемой темы. Вот они: «Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало» [3 с. 521]. 

Подобного рода намёки (на какие-то обстоятельства, которые имеют прямое отношение к Грузии) есть и в другом письме Грибоедова – от девятого сентября 1825 года, также отправленном С. Н. Бегичеву. Драматург писал: «…Легко станется, что я по многом странствии прямо к тебе вернусь» [там же, с. 518], –  и ещё: «Отчего я туда пускаюсь что-то скрепя сердце? Увидишь, что мне там несдобровать» [там же]. Заканчивается данный текст примерно так же: «Коли зимою ворочусь в Москву, и ты там будешь, так заберусь к Дмитрию [родному брату С. Н. Бегичеву – С.М.]» [там же, с. 519]. Всё это значит, что крымские тревоги литератора были как-то связаны с его службой на Востоке. Но как? Почему драматург допускал, что может покинуть её уже предстоящей зимой? И, наконец, что же вынудило его уже раз уехать с Кавказа?

 Очевидно, что в письме от 12 сентября 1825 года поэт мог подразумевать лишь один свой отъезд из Грузии: в феврале-марте 1823-го. Вот что писал он по этому поводу одному из своих сослуживцев (видимо, незадолго до отъезда): «Я умираю от ипохондрии, предвижу, что ночь проведу в волнении беспокойного ума» [3, с. 490]. Что же происходило с ним на Кавказе и почему, наконец, эти чувства с новой силой заявили о себе – на этот раз, в Украине?

В своих заметках Степан Никитич Бегичев намекал на то, что отъезд Грибоедова из столиц и его появление на Востоке в 1818 году в известной степени были следствием одного трагического инцидента – так называемой “дуэли четверых”, в которой будущий драматург принимал активное участие в качестве секунданта. Известно, что этот поединок должен был разрешить конфликт Василия Васильевича Шереметева и Александра Петровича Завадовского, возникший на почве ревности. В конце осени 1817 года поручик Шереметев якобы повздорил с балериной А. И. Истоминой, своей пассией. Граф Завадовский тоже её добивался, вот почему их близость, которой, видимо, не случилось бы без явного участия Грибоедова (жившего тогда на одной квартире с Завадовским), была воспринята как оскорбление. В результате, В. В. Шереметев требовал сатисфакции от А.П.Завадовского, а его друг, корнет А. И. Якубович – от А. С. Грибоедова [2, с. 268-271]. Таким образом, поединок должен был быть двойным: его назначили на 12 ноября 1817 года, и лишь трагическая смерть Шереметева (от пули Завадовского) вынудила Грибоедова и Якубовича на время отложить свои намерения.

Примечательно, что сам драматург был дружен не только с графом А.Завадовским, но и с поручиком В.Шереметевым, что находит подтверждение как в его собственных словах [3, с. 443], так и в следственных показаниях Авдотьи Ильиничны Истоминой [2, с. 268]. Вот почему смерть Шереметева просто не могла не повлиять на тогда ещё молодого поэта (как, впрочем, не могла б не повлиять на него и любая другая смерть на поединке – по сути, им спровоцированном). Интересной в этой связи кажется и фраза А. С. Пушкина, знакомство которого с будущим классиком приходится как раз на 1817 год: «Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств» [1, с. 219], – похоже, что эти слова могут относиться лишь к дуэли "четверых", о которой Пушкин хорошо знал и даже планировал написать в одном из своих романов [там же]. С.Н.Бегичев также вспоминал: «Я был в отсутствии, и Грибоедов писал ко мне в Москву, что на него нашла ужасная тоска, он видит беспрестанно перед глазами умирающего Ш(ереметева), и пребывание в Петербурге сделалось для него невыносимо» [1, с. 10]. Но почему он так остро переживал?

Дон Хуан Ван Гален, близко знавший А. И. Якубовича, намекал на то, что в день поединка «по вине секунданта были нарушены какие-то правила, что и содействовало» [6, с. 210] его трагической развязке. Не Грибоедов ли подразумевался им? Когда в 1829 году русский поэт был убит в Тегеране, Александр Завадовский, по словам одного из его товарищей, заметил: «Не есть ли это божья кара за смерть Шереметева» [8, с. 386]. На что указывают такие слова: исходящие не просто от живого участника событий, а от того, чья пуля решила исход всего дела? Кто же в действительности был ответственен за трагедию 1817 года? И был ли, наконец, виновен в ней именно драматург – не опосредованно, а прямо, ввиду каких-то конкретных обстоятельств? Трудно сказать. Чувствовал ли он свою вину за эту смерть? Похоже, что всё-таки да.

К сожалению, источники, работа с которыми позволила б детально рассмотреть все стороны той «ужасной тоски», о которой писал С.Бегичев, и разобраться в её истинных причинах до настоящего времени не выявлены. Но то, что участие в смертельном поединке стало поворотным в судьбе драматурга, не вызывает никаких сомнений. Вот почему, по меткому выражению Пушкина, молодой поэт решает именно «расчесться единожды навсегда с своею молодости и круто поворотить свою жизнь» [1, с. 219], уехав на Восток. Вот почему нельзя не согласиться с Н. К. Пиксановым, который утверждал, что смерть В. В. Шереметева не просто огорчила А. С. Грибоедова: она «потрясла его душу и вызвала болезненный духовный кризис» [7, с. 232]. 

Но “удаление” от столиц не дало будущему классику ожидаемого покоя: приехав на Кавказ, он встретил Александра Ивановича Якубовича, который был сослан сюда в наказание за участие всё в той же “дуэли четверых”. Новый поединок был неизбежен: Грибоедов и Якубович стрелялись 23 октября 1818 года (детали этого важного инцидента хорошо известны по запискам Н. Н. Муравьёва [1, с. 58-64], который был секундантом А.И.Якубовича).

Воспоминания Николая Николаевича Муравьёва интересны и тем, что в них имеется указание ещё на один эпизод, имеющий ключевое значение для осознания того, из-за чего А. С. Грибоедов покинул Грузию в 1823 году. Связан этот инцидент с другим известным поэтом – В.К.Кюхельбекером, который попал на Кавказ вынужденно, скрываясь от возможных проблем с властями. Известно, что, оказавшись в Тифлисе, будущий декабрист близко сошёлся с жившим и работавшим здесь Грибоедовым, но обосноваться в Грузии прочно так и не успел. В апреле 1822 года в связи с участием в дуэли (против одного из своих сослуживцев – как считается, родственника генерала А. П. Ермолова [5, с. 14], русского “наместника” на Кавказе) Вильгельм Кюхельбекер был уволен. Н. Муравьёв вспоминал об апрельских событиях 1822 года так: «Грибоедов причиною всего, и Кюхельбекер действовал по его советам» [1, с. 73].  

   Итак: ноябрь 1817-го, октябрь 1818-го и апрель 1822 годов, – три поединка меньше чем за пять лет. В каждом из них степень участия Грибоедова была разной, но все из них, если верить источникам, провоцировал именно он. В первом классик теряет друга, во втором сам получает ранение (выстрел Якубовича попадает ему в руку), в последнем – уже рискует жизнью товарища. Известно, что «много позже Кюхельбекер в официальном письме Бенкендорфу будет ссылаться на “рану пулею в левое плечо” – возможно, полученную на этой дуэли» [5, с. 14]. Совершенно очевидно, что душевное состояние поэта в таких условиях никак не могло оставаться спокойным.

В конце 1822 года Грибоедов начинает активно готовится к своему отпуску и погружается в хлопоты, связанные с предстоящим отъездом. Характер этих приготовлений, разумеется, нашёл своё отражение и в его корреспонденции за данный период. Так, полковнику Н. Н. Муравьёву он сообщает о доставке ящика с фортепиано, которое тот приобрёл у поэта [3, с. 488-489], а полковника П. Н. Ермолова буквально умоляет поучаствовать в судьбе одного из своих сослуживцев, попавшего в крайнюю нужду по болезни [там же, с. 489]. Но особый интерес в связи с изучаемой темой привлекает фраза из письма к Петру Николаевичу Ермолову от 15 февраля 1823 года: «…Только что упаковал в ящик свое фортепьяно, проданное Муравьеву; можно было подумать, что я друга в гроб укладывал, так у меня теснилось сердце. Книги мои тоже уже упакованы, чтобы их можно было мне послать в случае, если я не возвращусь» [там же]. Итак, автор тяготиться последними хлопотами и допускает, что может не вернуться из отпуска. 

В таком же тоне выдержан и ряд строчек, адресованных Вильгельму Кюхельбекеру – в сообщении, которое поэт выслал из Тифлиса незадолго до того, как покинуть его. Повествуя другу о последних событиях из своей кавказской жизни, поэт сообщает: «Умерли: Наумов, Юргенсон и мишхарбаш Бебутов, Шпренгель, etc., etc» [там же, с.485], – как будто смерть окружающих и мысли о ней теперь занимают видное место в жизни поэта!

 «…Куда девалось то, что мне душу наполняло какою-то спокойною ясностью» [там же], – с горечью продолжает Грибоедов и дальше признаётся: «Это было во время Рамазана, и после, с тех пор, налегла на меня необъяснимая мрачность. <•••>. Пожалей обо мне, добрый мой друг! помяни Амлиха, верного моего спутника в течение 15-ти лет. Его уже нет на свете. Потом Щербаков приехал из Персии и страдал на руках у меня; вышел я на несколько часов, вернулся, его уже в гроб клали» [там же, с. 486]. Заканчивается перечисление этих трагических эпизодов не менее отчаянным вопросом: «Кого еще скосит смерть из приятелей и знакомых»? Далее Грибоедов просит друга не писать ему больше на Кавказ, а отсылать свои письма уже в Москву. Но за этой просьбой также следует очень яркий по своей выразительной силе фрагмент: «А там, авось ли еще хуже будет. Давича, например, приносили шубы на выбор: я, года четыре, совсем позабыл об них. Но как же без того отважиться в любезное отечество! Тяжелые. Плечи к земле гнетут. Точно трупы, запахом заражают комнату всякие лисицы, чекалки, волки...» [там же].

Два разобранных текста дают весьма чёткую картину того настроения, которое испытывал Грибоедов накануне того, как покинуть Грузию в 1823 году: смерть близких товарищей сильно потрясла его душу, вот почему, упаковывая музыкальный инструмент, он видит перед собой гроб с телом близкого друга, а выбирая шубу перед отпуском – зловонные трупы зверей.

Эпидемии, казни, убийства, – все тяготы полувоенного быта, с которыми столкнулась русская миссия на Кавказе, безусловно, приносили всё новые и новые известия о чьём-либо печальном конце. Таким образом, место службы Грибоедова оказалось именно в той обстановке, которая, погружая будущего классика в самые неприятные воспоминания, просто не могла не пугать его в свете изложенных фактов. Вот почему в 1823-ем, в письме к П. Ермолову, он уже допускал, что может навсегда покинуть Грузию [там же, с. 489]. Вот почему в сентябре 1825-го, в Крыму, он не только признавался, что едет на Восток, «скрипя сердце» [там же, с. 518], но даже заявлял о своём возможном приезде в гости к Д. Н. Бегичеву [там же] и готовности вернуться в Москву [там же, с. 519] уже ближайшей зимой! Похоже, что по тем же причинам Грибоедов писал о Кавказе следующее: «Увидишь, что мне там несдобровать» [там же, с. 518]. 

Но, если драма на Востоке, связанная с похоронами его друзей, так сильно ударила по душевному здоровью поэта, – что вызвало эти же чувства в Крыму? Работа с краеведческим материалом указывает на факт, совершенно не известный в науке об А. С. Грибоедове. Архивные документы свидетельствуют, что «двора Его императорского величества камер-юнкер и кавалер граф Александр Петров сын Завадовский» был одним из крымских землевладельцев: в 1823 году он приобрёл имение Саблы Симферопольского уезда [4, л. 94, 699-701, 1160, 1496-1499]. Примечательно, что название этой деревни не раз упоминается в дорожных заметках классика, в том числе – и в последней, за 12-13 июля 1825 года: «Приезжаю в Саблы, ночую там и остаюсь утро» [3, с. 434]. Как известно, именно на этой записи дневник Грибоедова, по сути, и обрывается. А вот, что сообщает классик в начале письма от 9 сентября 1825 года, извиняясь перед С. Н. Бегичевым за своё длительное молчание (с 9 июля): «Я тотчас не писал к тебе по важной причине, ты хотел знать, что я с собою намерен делать, а я сам еще не знал, чуть было не попал в Одессу, потом подумал поселиться надолго в Соблах, неподалеку отсюдова» [там же, с. 517]. 

Разумеется, что следствием этих важных наблюдений не может не быть один единственный вопрос: а состоялась ли крымская встреча Грибоедова и Завадовского? Трудно сказать – ведь пока не выявлено даже тех источников, которые могли б подтвердить, как минимум, того, что 1825 году Александр Завадовский вообще был в Крыму. Но внезапность, с которой оканчивается крымский дневник драматурга, и то, что с его пребыванием именно в Саблах как-то связана «важная причина», по которой он так долго не писал Бегичеву, просто не может не наводить на определённые размышления.

Осип Антонович Пржецлавский (который вспоминал о странной реплике А. П. Завадовского по случаю трагической гибели А. С. Грибоедова) приводит интересные сведения о том, как граф Завадовский переживал драму 1817 года. Он утверждает, что инцидент с В. В. Шереметевым «развил в нём врожденное расположение к мизантропии и пессимизму» [8, с.384]. Более того, после дуэли «Завадовский в службу не вступал и не бывал в обществе, а тому и другому предпочёл независимую, так сказать, уличную, жизнь и знакомство, состоящее из очень тесного кружка» [там же, с.386].

Был ли драматург частью этого кружка? Знал ли о том, что А. Завадовский уединился в Крыму (подобно самому Грибоедову, некогда искавшему покой на Востоке)? Планировал ли встречу с ним? Ответы на эти вопросы ещё только предстоит найти. Характерным выглядит то, что фамилия графа Завадовского всего единожды называется классиком: тоже в путевых заметках, но за 1820 год – традиционно это упоминание принято считать пометой «на память, кому необходимо написать письма» [3, с. 702]. Естественно, что письма Грибоедова к Завадовскому (а такие, наверняка, были) до сих пор остаются не выявленными – притом, что их возможное содержание, несомненно, представляло б значительный интерес. Причины, по которым эти письма не обнаружены, могут быть любыми, но весьма показательным в этой связи кажется и то, что в 1825 году драматург никак не хотел именно писать об обстоятельствах своей жизни в Крыму. И это притом, что в тексте за 9 сентября он признавался С. Бегичеву: «…У меня с избытком найдется что сказать» [там же, с .517], – и дальше загадочно обещал: «О Чатыр-даге и южном берегу после, со временем» [там же, с. 518]. А в следующем письме так же туманно заявлял, что «с некоторых пор мрачен до крайности» [там же, с. 520], явно не желая вникать в детали.

22 ноября 1825 года, получив какое-то сообщение от А. А. Бестужева, классик отвечает: «…Не поверишь, каким веселым расположением духа я тебе нынче обязан, а со мною это редко случается» [там же, с. 522]. А спустя всего пять дней, 27 ноября, описывая В. К. Кюхельбекеру новую драму из своей кавказской жизни (в связи с арестом местного князя), признаётся: «Вот уже месяц, как она происходила, но у меня из головы не выходит» [там же, с. 524]. Нет ничего удивительного и в том, что уже 7 декабря он снова жалуется С. Н. Бегичеву: «…Теперь я тот же, что в Феодосии, не знаю, чего хочу, и удовлетворить меня трудно. Жить и не желать ничего, согласись, что это положение незавидно» [там же, с. 525]. Это подтверждает, что Грибоедов не ошибся в своих предчувствиях в сентябре 1825-го: та обстановка, которая так угнетала его с 1818 по 1823 годы, за время его поездок по стране ничуть не изменилась. Но желание порвать, наконец, с атмосферой, где смерть человека была повседневным явлением, лишь укрепилось. Его он и высказывает дальше: «Мне бы хотелось из похода, т. е. месяца через два, прямо к вам воротиться» [там же, с. 526], –  как видно, в том же духе, что и в письмах из Украины.

Какой же вывод можно сделать ввиду изложенного? Сильный приступ ипохондрии, который овладел А. С. Грибоедовым в Украине, был неотъемлемой частью его общего, жизненного настроя. Поводом к этому приступу, вероятно, послужил визит литератора в одно из крымских имений, которое принадлежало его старому приятелю – соучастнику дуэли, навсегда изменившей судьбу драматурга в конце 1817 года. Пребывание в этом имении возвратило поэта к тяжёлым воспоминаниям о данном эпизоде и той роли, которую сам Грибоедов, вовсе того не желая, сыграл в его трагической развязке – и мыслям, с которыми он, похоже, действительно хотел «расчесться единожды навсегда».  

Спустя всего несколько месяцев после поездки А. С. Грибоедова по Украине, в декабре 1825 года в Петербурге разгорится восстание. За участие в заговоре против царя будут повешены пять декабристов, в их числе – и К. Ф. Рылеев, близкий приятель будущего классика. Спустя меньше трёх лет  после этой казни насильственную смерть примет и сам литератор. Как видно, безрадостная обстановка, которую он избегал с 1817 года, преследовала драматурга до самых последних минут его жизни. Каково было её восприятия Грибоедовым после 1825 года? Как изменился поэт и его  мировоззрение после визита в Украину и жизни в Саблах? Ответы на эти вопросы может дать лишь самая тщательная работа с творческим наследием А. С. Грибоедова и его перепиской за этот период – вот почему несомненной кажется перспектива дальнейших исследований в данной области.

ЛИТЕРАТУРА:

1. А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников / Ред. и предисл. Н. К. Пиксанова; Коммент. И. С. Зильберштейна. – М.: Федерация, 1929. – VIII, 344 с.

2. А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников / Вступ. ст., сост. и подгот. текста С. А. Фомичева; Коммент. П. С. Краснова, С. А Фомичева. – М.: Худож. лит., 1980. – 448 с. – (Сер. лит. мемуаров / Под общ. ред. В.Э.Вацуро и др.)

3. Грибоедов А. С. Сочинения / Вступ. ст., коммент., состав. и подготовка текста С. А. Фомичева. – М.: Худож. лит., 1988. – 751 с.

4. Журналы заседаний Таврической палаты гражданского суда [сентябрь-декабрь 1823 года]. ГААРК. Ф. 14. – Оп. 1. – Д. 23. – 1502 л.

5. Королёва Н. В. К. Кюхельбекер // Кюхельбекер В. К. Избранные произведения. В 2-х томах. – Т. 1. – М.-Л.: «Советский писатель», 1967. – С. 5-61.

6. Нечкина М. В. А. С. Грибоедов и декабристы. – Изд. 3-е. – М.: Худож. лит., 1977. – 735 с.

7. Пиксанов Н. К. Душевная драма Грибоедова // Современник. – 1912. – Кн. 11. – С. 223-243.

8. Пржецлавский О. А. Беглые очерки // Русская старина. – 1883. – № 8 (август). – С. 377-406.

Опубликовано:
«Новая филология», Вып. 31, 2008, С. 288–294.

Первая монография о поездке А. С. Грибоедова в Киев и Крым.

Незадолго до начала работы научной конференции «Первые Международные Грибоедовские чтения в Алуште» в свет вышла книга  «Грибоедов и Крым» – первая монография, посвящённая южному периоду жизни и творчества великого классика.

Минчик С. С. Грибоедов и Крым : монография / Сергей Сергеевич Минчик. – Симферополь : Бизнес-Информ, 2011. – 276 с.

ISBN 978-966-648-306-8

Научный редактор

Зябрева Галина Александровна – кандидат филологических наук, доцент, доцент кафедры русской и зарубежной литературы Таврического национального университета имени В. И. Вернадского.

Рецензенты

Михед Павел Владимирович – доктор филологических наук, профессор, заведующий отделом славянских литератур Института литературы имени Т. Г. Шевченко Национальной академии наук Украины.

Фризман Леонид Генрихович – доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры русской и мировой литературы Харьковского национального педагогического университета имени Г. С. Сковороды.

Книга посвящена малоизвестным страницам жизни и творчества Александра Сергеевича Грибоедова (1794–1829) – драматурга, литератора, композитора, государственного деятеля, ключевым образом повлиявшего на культурные, общественные и геополитические процессы своего времени.

В монографии исследуется путешествие Грибоедова на Юг в 1825 году. Доказывается неправомерность традиционных подходов к осмыслению данного события, при помощи оригинального сочетания междисциплинарных и собственно литературоведческих методов научного анализа воссоздаётся его подлинная фактография. Впервые определяется место Крыма в судьбе прославленного автора «Горя от ума», выявляется роль поездки на полуостров в идейно-творческом развитии великого писателя и дипломата.

Филологам, историкам, культурологам, искусствоведам, философам, краеведам, а также всем, кто любит Крым и русскую словесность.

SUMMARY

Minchik S. S. Griboyedov and Crimea / S. S. Minchik. – Simferopol : Business-Inform, 2011. – 276 p.

The monograph presents an independently developed concept of A. S. Griboyedov’s journey to Kiev and Crimea, which marked a new stage in development of his vital and creative positions.
The paper contains the most complete up to-date restoration of the historical background of A. S. Griboyedov’s stay in the South and critical examination of scientific works on the given topic carried out for the first time. It turns out that the journey of 1825, according to the established in science tradition, was linked and still is associated with the playwright’s participation in the activities of radical organizations. As a result, a number of circumstances of Griboyedov’s Southern journey, analysis of which allows to evaluate its creative dimension impartially, remain without proper attention. The monograph is an attempt to explore the writer’s visit to Kyiv and Crimea in the context of outstanding events of his civic and artistic destiny.
As a result, the conception of the writer’s environment in the given period is corrected and supplemented. Subsequently it is established that the important place among the persons close to the writer during travel was occupied not with the representatives of the revolutionary underground, but with religious figures, industrialists and writers. Therefore the complex issues, that have drawn Griboyedov’s attention concer-ning undertaken journey and the evolution of his views on life and art, are revealed.
Some unknown archival materials connected with Gribo-yedov’s figure are brought in the scientific usage. So the internal crisis of the playwright which is traditionally referred to as Crimean «hypochondria» can be explained differently. Moreover its attack has been caused by the visit of the Crimean manor Sably, with owner of which, the count A. P. Zavadovsky, the author «Woe from Wit» bounded the participation in «the duel of four» in 1817, which ended with the death of V. V. She- remetev. Therefore this event, which is obviously underestimated by science, has resolutely affected essence of Griboyedov’s axiology, having caused its transformation and having affected creative search of the writer.
In the research the impact of Kiev and the Crimean journey stages on the formation of literary ideas of various genre and generic nature is analyzed for the first time. In particular, the general characteristics of the dramatic triptych from an Old Russian history and its key link, which is the tragedy of Prince Vladimir Svyatoslavich, that was sought to become the peak of Griboyedov’s playwriting talent, are reconstructed. The research reveals ideologically thematic features of the tragedy, their conditionality with painful reflections of the writer concerning his part in a tragical outcome of «the duel of four» and the link of the latter with the reasons on which the text of the conceived work hasn’t reached our days. Furthermore the key role of the Crimean diary in the course of Griboyedov’s creative evolution as writer-intellectual is grounded and the place of the given work within the boundaries of his artistic and nonfiction prose is defined. It is also indicated, how the journey to the South reflected on the pathos of the poem «Predators on the Chegem».
Thus the treatment of A. S. Griboyedov’s Southern journey as a landmark event in his life, that affected the general system of his vital (social and spiritual) reference points and all aspects of the creative (drama, lyric, epic) heritage, is given reason in the monograph.

Key words: dramaturgic triptych, factual commenting, fiction-documentary prose, genre of diary, griboyedovistic, idea and creative evolution, reconstruction analysis, scientific biography, tragedy.

Ключевые слова: драматургический триптих, реальное комментирование, художественно-документальная проза, жанр дневника, грибоедоведение, идейно-творческая эволюция, реконструктивный анализ, научная биография, трагедия.